Вокзал для одного
Шрифт:
В такие минуты меня посещают видения. Или просто сны, я не знаю. Грань между реальностью и миром фантомов становится настолько тонкой, что я рву ее легким дуновением, как паутинку. Я вижу странных людей, разговариваю с ними. Конечно, не забываю оглядываться вокруг, ожидая нападения вокзальных «робингудов».
Наверно, у меня появилась какая-то проблема психиатрического свойства.
В среду в один из таких «провалов» явился ко мне ангел. Не очередной бестолковый сержант, мающийся бездельем и курсирующий между кофейным
– Сидишь? – спрашивает он.
– А то сам не видишь! – отвечаю резко. Не люблю глупых вопросов. Если ты знаешь ответ, зачем спрашиваешь.
– И долго собираешься сидеть?
– Есть варианты?
– Конечно. – Ангел снисходительно улыбается. Он сидит в соседнем кресле, болтает ножками в посеревших от пыли балетках, как балерина на перекуре. Лицом, правда, на балерину мало смахивает – морщинки вокруг глаз, кожа не очень гладкая, осунувшийся какой-то. Чем-то похож на робота Вертера из знаменитого детского фильма про Алису и миелофон. Наверно, у него и походка такая же – будто в штаны наложил.
– Если пришел просто поболтать, – говорю, – то лучше иди, не мешай спать.
– Иногда и поболтать не грех, тем более со мной. Часто к тебе ангелы являются?
– Каждый день. Пачками. Не успеваю отгонять.
– Злой ты.
– А ты, если добрый, почему так паршиво за мной присматриваешь?
– Имей совесть, ты в порядке.
– Да ну!
Ангел начинает нервно стучать пальцами по колену. Пожалуй, мне стоит сдерживаться, пока он не разозлился.
– Ладно, извини, – говорю. – Что хотел?
– Вон смотри, сидит парочка старичков. Видишь? В ряду кресел возле спуска на платформу.
Я гляжу в указанном направлении. Да, сидят двое: маленький седовласый мужчина, сильно смахивающий на услужливого швейцара фешенебельного манхэттенского отеля, и его дородная спутница в роскошной шубе.
– И чего?
– Обрати внимание, с какой нежностью он поправляет ей воротник, как пальчиком оттирает с верхней губы пятнышко шоколада, смотрит в глаза, будто на свадьбе во время первого танца. А ведь сорок лет вместе без малого.
Ангелочек прав, выглядит трогательно. Но вслух я предпочитаю фыркнуть:
– Картина не для слабонервных.
– Ты лукавишь… А теперь переведи взгляд чуть левее. Кресла напротив, пара молодых людей.
Я смотрю. Там сидят парень с девушкой лет по двадцать с мелочью. Она пытается устроиться у него на плече, но это неудобно. Тогда она пробует прилечь на грудь. Вроде получше. Угомонилась, закрыла глаза. Парень прижимает ее к себе. Очевидно, девочка сейчас в нирване – надежно укрыта от всех невзгод этого мира. Хоть на несколько минут, но укрыта.
Я вздыхаю.
– Убедительно. Но что ты хочешь этим сказать? Какую-нибудь банальность: как важно пронести любовь через всю жизнь, сохранить тепло души своей, бла-бла-бла… Это я из школьного курса этики и психологии семейной жизни помню, директриса преподавала.
– Ничего
Я стискиваю зубы. Мой Ангел – как раздевающий сканер в аэропорту.
– Ну да, – соглашаюсь, – я стал черствым, бессердечным и, наверно, даже жестоким. Чужое горе почти не трогает. Могу, конечно, пролить слезу на сентиментальном фильме или расчувствоваться, проезжая мимо ДТП со смертельным исходом, но, например, вдове соседа я тысячу рублей, которую занимал у него, не отдал. Сосед умер, а у меня первая мысль – долг можно не возвращать, тем более что жена не в курсе.
– До сих пор не отдал?
– А типа ты не знаешь!
Ангел ухмыляется. Конечно, он знает.
– Не спорю, ты иной раз ведешь себя как сущая задница, друг мой, но едва ли за это тебя поджарят.
– Думаешь?
– Уверен.
– Спасибо и на этом…
Он умолкает, и в этот самый момент мне почему-то становится очень горько. Просто невыносимо. Вроде ничего плохого он мне не сказал, не пожурил, не похвалил, не стал стращать геенной огненной, а гнусно стало на душе, хоть плачь. Наверно, так и приходят к Богу атеисты, агностики и прочие уверенные в себе сукины дети. Им становится паршиво на душе, а прислониться не к кому.
– Знаешь, – говорю я, – сердце у меня, наверно, толстой коркой покрывается. Не хочет больше никого любить, потому что болеть не хочет. Как сказал Кутепов… ты его видел, крутился тут один рыжий… иногда вечером без водки бывает скучно, но зато утром тебя не ожидает похмелье. Нет любви – нет боли.
– Но тем не менее ты здесь.
– Угу…
Ангел кладет мне руку на плечо, сжимает пальцы, улыбается. Я чувствую невероятное тепло, и словно электрические разряды бегут по всему телу. Мне хочется вцепиться в этого парня и держать, чтобы не уходил, будто мне пять лет, а он – мой папа.
– Корка на сердце тонка и ненадежна, дружище. Ткни пальцем – рассыплется. Тебе кажется, что ты не хочешь любить, но на самом деле страстно ищешь любви. Тебе кажется, что это больно, но боль сладка, и если ты позволишь себе задуматься об этом, ты поймешь – без переживаний твоя жизнь пуста, как этот вокзал.
Он поднимает свободную руку и обводит ею вокруг. У меня отвисает челюсть, я подпрыгиваю в кресле и не удерживаюсь от крика:
– ААА!!!
Вокзал опустел. Совсем . Только что всюду сновали люди – шелестели бумагами, кашляли, переговаривались, смеялись, и вокзал гудел, как гигантская трансформаторная будка, но теперь все застыло. Мы оказались в вакууме. Лишь сверху из-под центрального купола вниз, медленно и плавно, летит полоска белой бумаги. Летит прямо к нам.
– Нравится? – спрашивает белобрысый.
– Ага, здорово!
– Уверяю тебя, через несколько дней такой жизни ты повесишься на первой же лампе, до которой сможешь дотянуться без стремянки, или спрыгнешь на бетонный пол первого этажа. Люди доставляют очень много хлопот и неприятностей… хм, мне ли этого не знать! – но одиночество смертельно. И ты здесь по одной простой причине: ты все еще веришь.
– Во что?
Он пожимает плечами, подчеркивая очевидность ответа.