Вокзал
Шрифт:
— Ваш портфель… это-сь… украденный, — шепчет швейцар, не отпуская баул с груди. — Преступник — вот он… Налицо. Схваченный…
— То есть как же так? — начал было Скородумов. — Почему, по какому праву… У меня там билеты на поезд и документов полно. Килограмма два. То есть чушь какая-то, откровенно говоря. У меня там принадлежности, и вообще… А главное, почему у меня? Мой — почему? Сдаешь портфель, а получаешь черт знает что!
— Браво, Аркадий! Ты давно не ругался матом. Вспомни, умоляю, хоть одно соленое словечко. Будь мужчиной! Тебе так полезно встряхнуться… Ты многое перезабыл. А главное:
Оказывается, Клавдия Петровна не переставая веселилась. Вот женщина! Просто зауважал я ее еще больше. После истории с портфелем. Другая бы скальп с этого стриженого сняла. Или мешком на пол осела. А Клавдия Петровна — молодцом! Над артистом подтрунивает. А тот грудь арбузом сделал и зонтиком размахивает. Перед моим носом.
— Гражданин! — предупреждает Конопелькин Скородумова. — Успокойтесь! Прошу посторонних разойтись. А пострадавших со мной прошу. И вы, дядя Степа, — дергает он швейцара за фирменный пиджачок. — И вы… товарищ, — приглашает он гардеробщика.
— Нет! — Клавдия Петровна решительно отбирает у швейцара кожаного поросенка. — Какие, к черту, формальности! У нас поезд через двадцать минут отправляется. Эй, милый! — кричит она одинокому носильщику, что курит возле туалетной комнаты. — Носильщик!
Носильщик, торопливо поплевав на окурок, хватает тележку и устремляется к Скородумовой.
А красивый артист, солидный представительный мужчина, все еще стоит в позе, отведя в правой руке зонт-тросточку.
— Завершается двадцатый век! Люди по Луне ходят. Машины за людей мыслят. А на вокзалах по-прежнему воруют портфели! Как в двадцатые годы. Скажите, молодой человек, почему вы позаимствовали мой портфель? Скажите правду, всю правду… и я вас отпущу!
— Я не заимствовал. Мне его гардеробщик выдал.
— А почему именно мой выдал? Почему?! Скородумова почему наказали? Медом, что ли, намазано у Скородумова?
— Чары потому что! — отчетливо произнесла все это время молчавшая Марго.
— Какие чары, голубушка? Смеетесь, а меня раздевают.
— Потому как — чары… У Скородумова все же, не у какого-нибудь Пшикина. Может, в портфеле у Скородумова талант? В целлофане?
Клавдия Петровна отрывисто погладила Марту по плечу и бешено ей зааплодировала.
— Вы меня… знаете? — встрепенулся Скородумов.
— А вы разве не помните? — веселилась Марта.
— Я… артист. Скородумов.
— Это-то я знаю. Нагляделась в кино.
— Вы тоже меня… знаете? — обратился артист к молодому человеку, чуть было не похитившему портфель.
— Вот что, господа! Достаточно! Больно важные все. Неприкосновенные. У меня своя дорога, у вас своя. А вы, папаша, — повернулся парнишка к гардеробщику, — принесли бы все-таки мой, личный портфель. Он хоть и барахло, из заменителя, но для меня дороже любого. Пузатого. Потому что он память. О моих студенческих годах.
— Значит, что же… перепутали? — осведомился Конопелькин, несколько ослабив мертвую хватку на рукаве бывшего студента. — А на вокзале чего? Отбываете куда? Студент…
— Домой
Конопелькин совсем отпускает нейлоновый рукав.
Синяя сия курточка местами прожжена насквозь, до красной рубашки, а кое-где и до тела.
Принесли черный перекошенный портфелишко. Похоже — вовсе пустой… Малый взял его бережно, демонстративно погладил. А затем резко прижал к груди, передразнивая швейцара.
— Осудить… — шептал швейцар. — Уголовник, рецевист… В конверт его опечатать…
— Напрасно, папаша, волнуетесь. На общественной должности состоите, а такой злой характер проявляете. Берите пример со спокойных людей, — покосился малый на Конопелькина. — Вот смотрите — начальник молодой, а поумнее вашего будет. У вас, папаша, не только форма устарела, но и содержание. Ни к чему нынче людям такие… лампасы.
— Запереть его… — не сдается швейцар. — Изолировать… Под конвой. Стреножить молодца…
Скородумов на всякий случай заглянул в портфель. Видимо, остался доволен: все было на месте.
От багажного отделения подъехала с носильщиком Клавдия Петровна.
— Идем, Аркадий! Хватит представлений.
— Клавочка, все о’кей! Я только скажу… От чистого сердца. Человек перепутал портфели. Ни при чем человек… К тому же — в суровом положении. — Скородумов воззрился на прожженную курточку. — И вот что я скажу, граждане… Отпустим его с богом! Лично я желаю вам всяческих благ, молодой человек. Мы ведь люди. Не животные. Не звери. Так давайте же ласковей жить! Всласть, но тактично. Тактично, но всласть! Брать от жизни все. Но только — свое… Не обижая, не оскорбляя друг друга, не унижая. Без нажима. Хотя и не ограничивая себя в удовольствиях…
Я вспомнил, как Скородумов кормил с ложечки мороженым любовницу, и пожалел, что артисту так скоро вернули портфель. Пусть бы потыркался без документов, без денег. Без билетов до синего моря, сладкоежка…
Скородумов торжественно улыбнулся публике и старческой, но легкой, отработанной походкой направился к выходу на перрон, как за кулисы.
Клавдия Петровна попридержала носильщика. Оказывается, ей захотелось попрощаться с нами. Хитренько потирая свои костлявые ручки, она вдруг клюнула-чмокнула Марту в щеку.
— Видите, я нисколько не унываю! Нет ничего интереснее вокзала… то есть — «временной станции», как сказал великий сатирик. А моего артиста прошу простить. Он не умеет думать. Не научился еще. Зато играет — превосходно! Призвание…
Клавдия Петровна вслед за носильщиком почти бегом устремилась на выход, к поезду.
Марта увела меня в дальний, поменьше основного, зал ожидания, где, кстати, и народу было поменьше, и место мы себе отыскали уютное за газетным киоском.
Мы сидели до опасного близко друг к другу. Кусок дивана достался нам незначительный. Но если прежде, в другом зале, Марго, сидя со мной, можно сказать, прижималась ко мне, теперь я ничего подобного не ощутил. Отстраненно сидела. Как большинство граждан сидят. Незнакомых друг с другом. Полный штиль. Ни единого импульса. Интересно, что это она? Выжидает, когда я сам в атаку пойду? Собственно, так и следует поступить. Моя это обязанность. Мужская. Только вот не рано ли? Хотя — почему?