Волчье логово
Шрифт:
Эта сцена была для меня последним ударом того дня. Словно сомнамбула я побрел обратно к лестнице, преследуемый по пятам Круазетом. Я ничего не замечал из того, что делалось вокруг, и только скрежет ключа, поворачиваемого нашим тюремщиком в замке, пробудил меня к жизни и я осознал, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою крышей.
Кроме двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, и огарка свечи, при свете которого комната казалась еще более убогой, здесь ничего больше не было. Я бросился на один из этих тюфяков и, отвернувшись лицом к стене, стал думать о наших рушащихся планах и торжестве Видама, проклиная в душе Сент-Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, которая находилась так далеко от нас, — к бедной Кит с ее кротким и бледным лицом… И я простил Круазета: ведь он просил не за нас. Он унизился только ради нее…
Не знаю сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, и что делали мои товарищи — спали, или молча бродили по комнате.
Прикосновение руки Круазета, заставившее меня вздрогнуть, вернуло мои мысли и сознание к действительности.
— Ан! — окликал он меня. — Ан, ты что спишь?
— Что такое? — спросил я, приподнимаясь на своем тюфяке.
— Мари… — начал он.
Но надобности продолжать не было, ибо я сам уже увидел Мари. Приподнявшись на цыпочки, он стоял у противоположной стены, переходящей непосредственно в покатую часть крыши, и приподнимал ставню, закрывавшую расположенное наклонно незастекленное окно. Это было окно на улицу!
— Нет ли там водосточной трубы? — прошептал я, и при первой мысли о возможном побеге меня охватило волнение.
— Нет, — тоже шепотом отвечал Круазет. — Но Мари говорит, что там перекинут брус через улицу, до которого мы пожалуй сможем добраться.
Быстро вскочив на ноги я занял наблюдательный пост рядом с Мари. Когда мои глаза немного привыкли к ночному мраку, я смог увидеть только бесконечную пустыню островерхих крыш, тянущуюся во всех направлениях. Под самым окном зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от противоположного, более низкого дома, крыша которого была где-то на уровне моих глаз.
— Я не вижу никакого бруса, — сказал я.
— Смотри вниз, — отвечал Мари.
Последовав его совету я наконец разглядел узкий брус, являвшийся связующей опорой двух домов. Он начинался на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна и заканчивался чуть ниже слабо освещенного окна в стене противоположного дома. Я покачал головой.
— Мы не сможем спуститься туда, — сказал я, мысленно прикидывая расстояние до бруса и глубину чернеющей под ним пропасти.
— Мари говорит, что сможем при помощи веревки, — упрямо ответил Круазет, взволнованно блестя глазами.
— Но у нас нет веревки, — возразил я с обычной для меня недогадливостью.
Мари ничего мне не ответил. Он был вообще ужасно молчаливым парнем иногда. Он просто снял свой камзол и шейный платок.
— Отлично! — воскликнул я. — Теперь я понимаю вас.
Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки (на счастье они были домашнего изделия: длинные и крепкие). У Мари кроме того оказался в кармане моток хорошей веревки, да и у меня с десяток футов крепкой бечевки, захваченной на тот случай, если сдадут подпруги. Через пять минут все это было прочно связано в единый канат.
— Я легче всех, — сказал Круазет.
— Но у Мари меньше всех кружится голова, — возразил я, и это была правда: нам часто приходилось видеть, как Мари мог спокойно прогуливаться по самым опасным выступам замковых стен в Кайлю, да так, словно это был комнатный паркет.
— Верно, — согласился Круазет, — но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.
Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия, внутренне сожалея о том, что роль предводителя не досталась мне в этот раз. Но все же я настоял на том, что должен спускаться первым: как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки.
Время было дорого. Каждую минуту нам могли помешать, и дерзкий план тотчас же был приведен в исполнение. Веревка была тщательно привязана к моей левой руке, после чего я забрался Мари на плечи и не без трепета вылез в окно. Где-то невдалеке часы пробили полночь, и я торопился как только мог. Все было проделано на едином дыхании, но когда я повис на руках за окном, один в непроглядном мраке… это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною пропасти, окружавшая меня темная пустота, заполняющаяся глухими ударами колокола, — все это приводило меня в ужас.
— Ну, ты готов? — нетерпеливо спросил Мари (у него, в отличие от меня, воображение отсутствовало напрочь).
— Нет, постой еще минутку! — шепотом крикнул я, бросая прощальный взгляд на темные фигуры братьев на фоне освещенного окна и отпуская одну руку.
— Слушайте, — прибавил я торопливо, — Круазет… мальчики! Я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел вас обидеть. Вот и все! Спускайте!
Я ощутил последнее прикосновение к моей руке и услышал сдержанное рыдание.
Через мгновение свет надо мной исчез, и я почувствовал, что опускаюсь в мрачную глубину. Голова моя закружилась. О, как я держался за веревку! На полпути меня посетила мысль, что если что-нибудь случится, они уже будут не в силах поднять меня наверх. Но размышлять об этом было уже поздно, ибо через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. Утвердившись на нем ногами, на этом узеньком мостике, я развязал веревку и, подергав за нее, отпустил. Затем, все еще чувствуя дурноту, уселся верхом на балке. Впоследствии я часто вспоминал необычность своего тогдашнего положения. Подо мною покоился Париж, объятый мраком и сном, но спокойствие это было кажущимся. Темнота лишь скрывала от юношеского взгляда те ужасные тайны великого города, что должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько людей, вооруженных до зубов, бодрствовало под этими высокими крышами? Сколько из них упивалось мыслями о предстоящих убийствах? Сколько мучимых беспричинной бессонницей должны были под утро заснуть вечным сном, а других — спящих, проснуться под ножом убийцы?
Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, что только что встали из-за игры в кости, и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя быть может на верную смерть, провожаемый взглядами товарищей. Благодарение Богу, что я не мог тогда представить себе и одной сотой доли тех ужасов жестокости, предательства и алчности, что притаились у моих ног, готовые разразиться всесокрушающим потоком по первому сигналу пистолетного выстрела. Я и не придавал никакого значения тому, что прошедший день был 23 августа — канун Варфоломеева дня.