Волчье море
Шрифт:
Пойманные в ловушку, они лишь кивнули, ибо Сигват, как все согласились позже, был отменным выбором, и не просто потому, что слыл колдуном, владеющим силой вельвы, но и потому, что был обречен, а значит, ему ни к чему, как говорят, вострить новые топоры.
Я все это продумал и мысленно похвалил себя за хитроумие. Но еще говорят: если хочешь услышать, как смеются боги, поделись с ними своими замыслами.
— Превратив себя в ничтожество, убив жреца Белого Бога и нарушив клятву Одину, — нараспев произнес Сигват, — Косоглазый стоит не больше нового тралла. Я налагаю за его смерть
Дюжина унций — вес гривны ярла. Я спросил себя, не тайный ли это умысел, но лица побратимов злорадства не показывали.
Цена оказалась даже лучше, чем я надеялся, ибо Клегги и Хрольв прекрасно понимали, что для них будет означать упорство, — в глазах других они предстанут заговорщиками. Сам я понятия не имел, так это или нет, но если вира позволит покончить с разладом в Братстве, лично я буду счастлив. Таким образом, думалось мне, мы расстанемся если и не как друзья, то, по крайней мере, не как враги.
— Все сказано, — прибавил Сигват. — И виру теперь должны утвердить боги, а потому следует принести жертву Одину. Орм — наш годи. Пусть он пожертвует мула, что вполне может сойти за доброго коня в этой земле.
Я закусил губу, ведь мул нам еще пригодится; но потом кивнул. Клегги и Хрольв тоже закивали.
— И тогда мы сможем поклясться заново, — бодро подытожил Сигват, — если Орм прав и Косоглазый соблазнил других обмануть Одина.
Тут я увидел улыбки на лицах Коротышки Элдгрима, Финна и Квасира — и вдруг догадался, для чего вырыта длинная яма и что там будут готовить.
Они сговорились между собой, и сделано все было хитро, не спорю. Как позже признался Финн, смиренный, как овечка, я бы сам так поступил, не терзай меня скорбь по брату Иоанну. Его слова заставили устыдиться, ибо отвлекала меня не скорбь — нет, радостные мысли о том, что клятва наконец нарушена и теперь я свободен от всех.
Оставалось лишь сидеть и улыбаться, покуда Финн подмигивал и довольно потирал руки.
Мула привели, и я, как годи, произнес необходимые слова, обрекающие животное богам. Монахи было возмутились и стали требовать, чтобы мы ушли отсюда, но обнаженные клинки и свирепые гримасы обратили их в бегство. Финн отсек мулу голову ровно, будто срезал колос со стебля, и, в кроваво-красных отблесках костра, под запах свежей крови, мы хором прочитали клятву Одину.
— Клянемся быть братьями друг другу, костями, кровью и железом. На Гунгнире, копье Одина, мы клянемся, и да проклянет он нас во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим клятву.
Каждое слово будто загоняло мне в сердце большой римский костыль.
Хедин Шкуродер освежевал тушу, а Финн начал ее жарить, покуда остальные, скопом и поодиночке, отправились в церковь. Факелы бросали сполохи на крошечные разноцветные плитки на полу, складывавшиеся в изображение какого-то мужчины в длинном одеянии, с крыльями и с огненным мечом в руках; его голову окружало золотистое сияние. Я мимоходом подивился красоте и искусности картины.
Мы позволили Дудону произнести христианскую молитву. Тело брата Иоанна лежало на каменном столе, обернутое льняным полотном, так что оно мнилось этаким мешком со свечами в голове и в ногах. В конце молитвы, когда Дудон начертал в воздухе крест и сказал: «Pax vobiscum», — послышались рыдания; я обернулся и увидел, как Козленок вытирает слезы мокрым рукавом.
— Он сейчас на небесах, — выдавил мальчишка. Надеюсь, что так, но именно последние слова отходной молитвы словно придавили меня к земле. Почему-то мысль о том, что я больше не услышу, как брат Иоанн говорит на латыни, окончательно сделала его мертвым для меня. Ботольв положил свою громадную ручищу на плечо мальчику, потом удивительно заботливо погладил Козленка по волосам.
Все это и бремя рунных змей — и той, что висела на шее, и другой, на треклятом мече, — сдавливали горло, а потому я давился единственным кусочком жареного мула и дивился побратимам, которые тоже почти не ели; все же смерть брата Иоанна затронула нас сильнее, чем мы отваживались признаться.
В конце концов мы передали жареное мясо монахам, и те мигом забыли о поджатых губах и обвинениях в «поганом язычестве», столь обильно потекла у них слюна, — еще бы, месяцами питаться одними овощами. Они долго спорили, считать мула лошадью или нет, и манящий запах заставил признать, что нет, после чего они накинулись на еду, как мухи на дерьмо.
Квасир сохранил голову мула, и вдвоем с Коротышкой Элдгримом, который умел резать руны, они ночь напролет вырезали вереницы знаков на древке копья, от навершия к торцу, в неверном свете догорающего костра. Я обеспокоенно наблюдал за ними, пока мои веки не смежились от усталости.
В черной, как уголь, земле, рассеченной лентой воды чернее старого железа, черной, как белый свет для слепца, я увидел, как пыль кружится вихрем, подобно джинну с вороньими перьями, бешено и беззвучно. Я стоял там, а река текла мимо, не издавая ни звука, а на другом ее берегу собирались темные фигуры с бледными лицами. Все мертвецы, каких я знал.
Эйвинд и Эйнар, Скапти Полутролль, до сих пор с копьем во рту. Колченог — тут я ощутил укол в сердце, ведь никто из нас на самом деле не видел, как он умер, а его, верно, повалили, затоптали и зарубили.
На моем берегу возник Косоглазый, забрался в лодку, которая появилась из ниоткуда. Поглядел на меня, склонив голову набок, и я различил громадный лиловый синяк у него на шее. Я сообразил — уж не знаю как, — что он просунул голову между прутьями клетки и сломал себе шею.
— Было больно? — спросил я.
— Будет больнее, — ответил он, садясь в лодку, и та поплыла прочь, обдав мое лицо брызгами, ослепив меня, будто слезами, так что я уже не различал толком другой берег и не мог бы поклясться, что видел, как кто-то выпрыгнул впереди толпы мертвецов.
Бледное лицо, бледная кожа, бледные волосы. И никакого рунного меча.
Я проснулся и увидел над собой Козленка и Ботольва. У мальчишки еще капало с той ладони, какой он плеснул на меня водой.