Волчий гон
Шрифт:
Человек-волк держал кровавый путь дальше.
Дорога вывела к хозяйственным постройкам, скотному двору, гумну, огороженным высоким плетнем. С гумна слышались звуки молотьбы – били снопы, выколачивая тяжелым цепом зерно. Гъюрг подкрался к ограде, заглянул в просвет между жердинами. Молотил сам Жила, за полусотню лет не растерявший ни капли силы своей воловьей. Ровными, быстрыми, легкими взмахами заносил и опускал железное било, ремнем сцепленное с длинной дубовой рукоятью. Хозяйка его, Марута, под стать Жиле, высокая, крепкая, без единого седого волоса баба, веяла чуть поодаль обмолоченное зерно, подбрасывая в воздух на широкой лопате.
Оборотень шагнул к воротам и встал в проходе, широко расставив ноги, нацелив угрюмые глаза на хозяев. Первой вскинула голову на пришлеца Марута. Охнула, выпустила лопату, кулак прижала ко рту: Волк в боевом обличье, голый по пояс, увешанный оружьем, был изукрашен красными полосами – кровью. У пояса мешок с чем-то круглым подвешен. И каплет из него густо-красным.
Жила разогнул спину, поставил цеп стоймя, оглядел супостата помрачневшим взглядом. В один миг все понял, стиснул до белизны в пальцах рукоять цепа – иной защиты не было. Не таскать же с собой по хозяйству в страдную пору оружие.
– Ныне пришел я за твоей головой, старик, – глухо проговорил оборотень.
– Я старик, это верно, – севшим голосом ответил Жила. – Но с головой своей расставаться не тороплюсь, песий сын.
Оборотень оскалился, показав в звериной ухмылке зубы. Одной рукой залез в мешок у пояса, другой не выпуская копья.
– Тогда возьми еще эту впридачу к своей, жадный старик.
Круглый предмет описал дугу в воздухе. Жила отшатнулся, но все ж поймал страшный подарок, выпустив от неожиданности цеп. В руках у него была окровавленная голова старшего сына. Марута со сдавленным взрыдом осела на землю.
Издали, от дома, донесся долгий собачий вой.
Коротким, точным движением оборотень послал вперед копье. Острие угодило ровно в ямку между ключицами, и хоть с силой брошено было, Жилу не опрокинуло навзничь. Стоял старик, мертвую голову из рук не выронил, на убийцу с холодным смертным спокойствием смотрел, будто доволен был, что ненадолго пережил детей своих. Тяжелое древко начало вперед тянуть слабеющее тело. Жила покачнулся, крепче прижал к себе голову сына и медленно опустился наземь, завалился набок.
Оборотень, подойдя, ногой перевернул тело на спину, вырвал копье. Радостно было на душе у него. Не обманули знаки – удача шла с ним. Враг поверженный у ног лежал, и Дух Волка-Отца своего требовал. Гъюрг отбросил оружие, упал на колени, жадно приник губами к хлещущей кровью дыре. Пил, насыщая себя и питая Духа-покровителя.
Звук сзади насторожил. Оборотень оторвался от пиршества, резко откатился в сторону. Прыжком поднял себя на ноги, перехватил рукоять цепа, готового ударить. Баба в горестном бессильи застонала и хотела вцепиться в него зубами. Гъюрг отбросил ее тычком, Марута опрокинулась на снопы, всхлипнула, обреченно закрыла глаза. Волк нагнулся над ней с ножом в руке, взялся за ворот рубахи, полоснул сверху донизу, враз оголил стареющее бабье тело. Крупное, белое, с вислым от частых родов животом – троих вырастила, да десяток, не меньше, схоронила.
Смолчала баба, без звука приняла жестокое поругание. Оборотень перехватил удобнее нож и смаху всадил в висок женщины. Повернулся к телу Жилы, сказал, помня слова его:
– Ныне позор пришел на род твой, старик.
Перешагнул через труп, подобрал оружие и вышел с гумна. К дому направился – не окончена еще кровавая жатва.
Заглянул на скотный двор. Коров пастись увели, к вечеру пригнать должны, кто-то из малых, верно. Но до вечера ему еще хватит работы.
Привольно обстроился хозяйственный Жила. От гумна до дома, большого, на три родственных семьи, полторы сотни шагов наберется. Оборотню это на руку – не могли в доме слышать, как он старших обиходил, не могли попрятаться в тайные подпольные норы или убежать. Только пес цепной учуял, вой поднял, но его, видно, окоротили.
В дощатую калитку Гъюрг вошел открыто, не прячась. Быстрым взглядом охватил двор, пнул кинувшуюся под ноги курицу. Та с кудахтаньем взлетела на плетень. Огромная псина, помня первое знакомство с оборотнем две седмицы назад, утробно рычала, но рваться с цепи не решалась. Шерсть вдоль хребта у пса стояла торчком.
Двое смотрели на Гъюрга с лавки у избы – дурачок, сын Жилы от первой жены, похожий на молодого старичка, и девчонка лет десяти. Убогий лыбился невесть чему, девчонка боязливо отступила, глаза распахнула и вдруг бросилась за дом, подолом взмахнув.
Волк двинулся к лавке. Дурачок держал в руках деревянную недоделанную свистульку и ножик. Глядя на приближающегося чужака, начал беспокойно моргать, но лыбиться беспомощно не перестал. Гъюрг, подойдя, отобрал у него ножик, как взрослый у дитяти, подкинул, рассматривая, на ладони и вдруг, незаметным движением, воткнул в тощую шею убогого. Тот забулькал горлом, выронил свою игрушку. Оборотень уже шел в дом.
У печи громыхала горшками древняя старуха – мать Жилы, оставленная хозяйничать. На Гъюрга и не взглянула, верно, туга на ухо была. Оборотень толкнул ее в угол, по-быстрому пришиб обухом топора. Весь род Жилин умирал молча, как закланный. Да он и был заклан – Волком, его обетом перед богами.
Кроме старухи, во всем доме никого не нашлось больше. Оборотень обошел все полутемные закуты, срывал занавеси, заглянул в широкий дубовый ларь с тряпьем. Но чутье зверя не давало уйти. Пахло еще добычей.
В горнице с печью-каменкой он отшвырнул с пола плетеную подстилку, сдвинул щепу-затвор, откинул крышку. Из земляного подпола тотчас вырвалось смерденье, сырость пополам с нечистым человеческим духом. Гъюрг втянул в себя вонь, довольно оскалился. В тесной яме глубиной по пояс человеку сидела, скрючившись, грязная, растрепанная, в оборванной рубахе белобрысая девка. Задрала голову, мигая от света, глянула шалыми от долгого заточения глазами. На немытых щеках – разводы от рева, желто-зеленый след огромного синяка на скуле, в дырах окровавленной рубахи – поджившие полосы от плети. Д обро отходили девку, мяса родного не жалели. Сам Жила, конечно, дочку вволю отхлестал, чтоб не позорила род гулящая.
С тяжкой неприязнью смотрел Гъюрг на братнину зазнобу, Росаву длиннокосую. Даром что на вид девке пятнадцати нет – успела с парнем в кустах поваляться. За другое что не забили бы брата до смерти.
– Вылазь, девка, – велел Гъюрг.
Но она только хлопала дурными глазами, жалобно шмыгала носом. Рассудком, что ль, повредилась, в земле сидючи? Пришлось повторить, показать рукой.
Поняла, задвигалась. Встать не сразу получилось, спина задеревенела за столько времени в яме. Оборотень и не думал помогать. Ждал, глядел сумрачно на ее коряченье.