Волчий Сват
Шрифт:
– Эстетика социальной жизни, – притенив глаза ладонью, говорила Роза, – гасит воспаленное воображение. И мужчина, скажем, обретя зрелище без препятствий, не будет погрязать в депрессии, что ему не удалось искусственно создать сопротивление, которое его возбудило бы. – Она выпростала из-под лифчика, кстати, тоже прыщавую сисешку и продолжила: – Ведь что такое женская грудь? Это часть тела, которая имеет определенное, скажем, очень узкое предназначение. Ежели лицо способно реагировать на эмоции, то грудь в этом смысле статична и инертна, потому что является обыкновенной железой, главная задача которой исчерпывается в ее функции: она должна при рождении ребенка обеспечить
Она перевернулась на бок и заключила:
– И вообще, нужен волшебный обман, чтобы боготворить то, что не имеет высокого смысла.
Они полежали молча. На этот раз он рассматривал ее спину – ровную, как аэродром, и только в двух местах чуть преломленную намеком, что там могут быть лопатки. Потом она произнесла:
– У каждого должен быть собственный источник глупости. Потому как коллективная дурь скучна и несуразна.
Его поражало и злило уклончивое, если так можно выразиться, молчание, когда казалось, что он вот-вот разговорится, губы уже делали заготовку каких-то слов, но разговора не получалось, потому как он не мог развить ни одну из брошенных Розой ему на «мозговую дробилку» мыслей. И от ощущения своей щенячести становилось тоскливо и муторно.
И тогда там, на пляже, он, еще чуть ее подтелешив, с одичалым остервенением стал вымогать из нее если не сексуальный экстаз, то хотя бы обыкновенную бабскую покорность, которая всегда дарит мужчине шанс самоутверждения.
Роза чуть подкорректировала его неумелость, бессовестно, как это делала в свое время тетка Фаина, раскинула только не слоновые, а жердейно-выструненные сухопарые ноги и произнесла:
– Ну что ж, наверно, это способ выхода из ситуации.
И тут, стерва, сказала красиво и непонятно.
Дальше они встречались как брат и сестра. И он все слушал и слушал, что втолковывала она ему, и возникало какое-то прояснение, – еще не понимание, а только намек, что вот-вот станет и ему ясно многое из того, что неведомо теперь.
Роза была членом комитета комсомола. Куда скоро затащила и его. И он с умным видом просиживал многие часы, решая неизвестно что и, главное, не ведая, ради чего.
Если Роза была отломком, вернее, сколом от какой-то глыбы неизведанного, что ли, то девки, с которыми он корогодился сейчас, были понятны и исчерпывающе глупы своей первородной бабской глупостью, и оттого с ними ему, уже ушибленному чем-то необычным, было совсем неинтересно. Вернее, он не прочь был бы сейчас распять под каким-то кустом, скажем, ту же Вераку. Да хотя бы и Таньку. Но это все в дополнение к ощущению природы, что ли. Мысленно же он старается вступить в словесный поединок с Розой Ринской, чтобы хоть единый раз, хоть ноготочком, но колупнуть ее внимание, а может, даже и услышать что-либо одобрительное, как, например, оценила она его старание там, на пляже:
– Судя по твоему усердию, это твое истинное призвание. Но я бы очень сожалела, если бы оно было единственным.
– Коля! – извлекла его из лона воспоминаний Верака. – Может, тебе с нами скучно?
– Да что вы? – воскликнул Алифашкин. – Я рад, что проведу с вами время до отъезда.
– А скажи, – обратилась к нему Танька. – У тебя есть кто-нибудь в городе?
Николай чуть помедлил с ответом, потом произнес без тени вранья:
– Почти нету.
– В каком смысле? – поинтересовалась Верака.
– Встречаюсь я там с одной. Только…
– За нос она тебя водит? – озабоченно произнесла Танька, заполнив порожденную его заичкой паузу.
– Не совсем. Мы с нею контачим по комсомольской линии.
Подруги, подвсхохотнув, разом завели:
Ты зачти себе наградой,Что кладут в колючки задом.Ничего, что попе колко,Ты же нонче комсомолка!И только тут его отпустило то саднение, что жило в душе. Пусть он не обойдет всех своих заветных мест, зато вовсю назубоскалится с этими, такими понятными и доступными девками, которые с замиранием всего, что только может замереть, будут ловить каждое его слово, и для кого он так же пугающе умен, как для него Роза Ринская.
И он их, порывисто приобняв, закружил вокруг себя.
Глава вторая
1
Это село оправдывало свое название; а величалось оно Бородаевкой; и то ли по иронии совпадений, то ли по специальной прихоти, но все мужики, у которых курчавилась или прямоволосилась растительность на подбородке, носили бороду. Бородатым был сам председатель Мирон Назарыч Толкованов, под стать ему выглядели и все правленцы. А у порога в сельсовет сидел прямо на земле сельский дурачок с такой дремучей и роскошной бородой, что ему позавидовал бы сам Карл Маркс.
Кстати, в кабинете председателя висело множество портретов не только вождей, но и ученых и даже писателей. И критерий, как вскорости понял Николай, был один – оригиналы должны были быть в момент их запечатления бородатыми.
И тут Николай вспомнил слова отца, когда тот отряжал его отсюда:
– С Мироном не соскучишься.
Толкованов был действительно из тех пересмешников-продумцев, которые очень трудно воспринимаются всерьез и вместе тем – в небольшом количестве – считаются необходимыми в руководстве. О них любит говорить высокое начальство за выпивкой или при развлечении, скажем, столичного гостя. А те, коль они себе на уме, с долей импровизации подыгрывают, всегда правильно трактуя роль, которая им уготована. Даже тогда, когда они за какой-либо производственный просчет требовали сурового наказания, начальство не решалось употребить крайность своей власти по той причине, чтобы не сбить их с орбиты славы, которая за ними укрепилась.
На более же низком, как любит говорить сам Толкованов, «базарно-колхозном» уровне пересмешников-продумцев воспринимают совсем по-другому.
– Для нас он, – сказал как-то на собрании один из стариков, – как имя, что отчеством повязано, не разорвать. Убери Мирона с его подначками-подъеферками, да что греха таить, и с матом-матюгальским, и мы, «назары», можа, чуть-чуть и попляшем, как рыбы на сковородке, а потом, известное дело, лежи по стойке смирно и жди, когда слопают.
Кто-то из начальства в свое время назвал колхоз «Большевик», в котором председательствовал Толкованов, «Бородаевской вольницей». И так оно, наверно, и было. Ибо в пору, когда за каждый лишний гектар паров голову отрывали, у Мирона Назарыча под ними чуть ли не половина площадей гуляла.
Словом, в данном случае произошло полное слияние колхоза с его председателем, что может подтвердить тот факт, что за время пребывания в Бородаевке Толкованова на него не было написано никуда ни одной анонимки. Случай, прямо скажем, из тех, о которых можно только мечтать.
И вот еще что удивительно. До того, как возглавить «Большевик», как он пошутил еще на собрании, где его выбирали, «хозяйство для беспартийных дерзаний», Мирон Назарыч понятия не имел как что растет и что откуда происходит.