Волчий Сват
Шрифт:
– Строим? – спросил грязный подзаборник, показывая из потайного кармана горлышко бутылки.
Клюха дал ему десятку.
Водка была отравно-горькой и почему-то отдавала мочой. И хмель, который в ней подразумевался, совершенно не брал Клюху, хотя он несколько раз до занимания духа прикладывался к горлышку, из которого только что – поочередно – лакали тот подзаборник, что ему предложил выпивку на троих, и интеллигентного вида мужичок, поминутно оглядывающийся по сторонам и страсть, видимо, боящийся, что будет застигнут с такой расхристанной компанией.
Клюха, наверно, подумал бы, что подзаборник
А когда чуть ободняло, Клюха, сам не зная зачем, поехал к Чекомасову. Какая-то злость гнала его хоть к черту на рога, но только сообщить всем, кто знал Марину, что она шлюха подзаборная и это ее – не позднее вчерашнего вечера – распял непотребный парень Перфишка Мордяк.
Юрия Адамыча дома не оказалось. Это он заметил, едва ступив в подъезд и увидев, как из почтового ящика с номером его квартиры торчат вчерашние газеты.
Пока не улетучилась энергия мщения, он кинулся еще по одному адресу, который летуче сообщил ему как-то Чекомасов: на квартиру к Луканину.
Звонок почему-то не работал. И он постучал. И тут же в ответ услышал:
– Заходи, если не ангел!
Робость чуть было не стреножила его, и он споткнулся на пороге, заметив множество людей, с рюмками и фужерами наперевес бродящими по коридору и комнате, которая была из него видна.
Ему навстречу выхватился Чекомасов.
– А-а! Молодой человек! Проходи! – и, чуть принизив голос, попросил: – Только ничему не удивляйся.
Клюха не ответил. И тут другой, пузатенький, с оловянными от довольства глазками, поднес ему простонародный стакан с водкой.
– Садани слезу сатаны!
И Клюха выпил. И тут же кто-то другой, с ужатым в себя лицом, сунул ему под нос ошкуренный бок воблы.
– А пить ты – молодец! – похвалил.
– Миша! – крикнул Чекомасов в пространство, которое было отгорожено от прихожки каким-то сооружением, кое венчали оленьи рога. – К нам гость.
– Идти способен? – услышал Клюха голос Луканина.
– Проходи! – подтолкнул Кольку Юрий Адамыч.
И Клюха сделал те роковые три шага.
То, что он увидел, свергло его сознание с «катушек». Там, в широком, как двухспальная кровать, кресле восседал Луканин, а у него на коленях, обнимая его рукой, мостилась Марина.
– Сука поганая! – заорал Клюха не своим голосом и метнул в нее порожний стакан. – Блядь ненасытная! Мало тебе было Перфишки?
– Мужчины! – возопила Марина. – Оградите же меня от этого хулигана!
– Коля! Давай уйдем? – теребил его за рукав Чекомасов.
А Луканин влажно, по-баньи распаренно как-то, улыбался.
Клюху не изуродовали и, кажется, даже не побили, хотя кости и чувствовали, что по ним прошлась молотилка модных подошв.
– Ну вот, – твердил он самому себе, – и цыганочка с выходом, и краковяк с перевертом!
Он добрел до ближайшей телефонной будки, долго среди скомканных десяток и трешниц искал пятерку, на которой оставил автограф Евгений Константиныч, а найдя, набрал номер.
К телефону долго не подходили, потом звонкий до прозрачности детский голос крикнул:
– Деданя, тебя!
– Ну что? – спросил Томилин. – Наказаковался?
Клюха не ответил, а задал свой, как ему казалось, выстраданный всей своей последней жизнью вопрос:
– Что мне делать?
– Если деньги остались, то покупай билет и езжай домой.
– А вас я бы не мог повидать перед отъездом?
– Я все знаю, – произнес Томилин. – Поверь, Маришка ногтя твоего не стоит, потому не волочи нос ниже щиколоток. Таких «марин» у тебя будет столько, что раком до Москвы не переставить. Давай, дуй! И хватит дуроковать!
И Евгений Константиныч повесил трубку.
Клюха облизал воспаленные губы и заковылял на вокзал, неожиданно для себя открыв, что город обрыд ему как горькая редька.
Часть II
Неведомо, с легкой руки какого природоведа определено, что заяц простак и трус. Да, он не храбрец – это точно. Но и не такой наивный, как о нем некоторые думают. Всмотритесь в его следы. Вот он идет размеренным ходом и как бы молится своими следами: вверх, влево-вправо, вниз. Словно осеняет землю крестным знаменем. Но вот набегался, попасся где можно, пора и дрёмку поискать. И тут, чтобы запутать собак и охотников, да и других, падких на зайчатину, такие он делает саженные скачки, что диву даешься. И тут, хочешь – не хочешь, а поверишь в то, что заяц далеко не простак.
Глава первая
1
По лесу гуляли тени. Они то входили в длинный трепет – это когда ветер дул с беспередыхной настойчивостью, то бабочково замирали, распятьями разметав свою отемнелость, то – ни с того ни с сего – принимались петлять вдоль опятнанных солнечными взгорами полян.
Николай любил этот перепляс света и тени. Что-то паутинное, вернее, сетьевое было во всем этом. Казалось, вот-вот тебя заневодят, выхватят на самое видное место и затеют вокруг хоровод, пусть не девичий, а только птичий; и сердце наполнится одновременно тихой радостью и грустью.
Внезапно ожег зрение крапчатостью своего оперения удод. Взлетел на сухостоину. Уронил оттуда свой угрюмый голос. И снова тишина забродно прочесывает лес, то тут, то там колупнутая нечаянностью случайного звука.
Всякий раз перед дорогой, которую ему отряжала судьба, Николай приезжал или приходил, – в зависимости от того, где на тот час находился, – в свой лес, который по иронии совпадений носил прозвание Перфильевский, и – поочередно, – как своих родичей или знакомых, навещал и Бобровое уремье, и Гаевую поляну, и Гнилую протоку. На облысках берегов этой протоки росли цветы, которые местные ребятишки звали Пышлецы. Почему они так прозывались, никто не знал. Но доподлинно было известно, произрастали также только в этом месте. И, учась на первом курсе, Николай, засушив несколько этих цветков, послал их в Академию наук, чтобы зарегистрировать как реликт. Но получил оттуда наигнуснейший ответ, что-де Алифашкин, дабы прославить свою фамилию, возжелал, чтобы обыкновенные лютики признали бы чуть ли не за всемирную невидаль.