Волчья хватка-3
Шрифт:
Отшельник редко являлся из келейки своей, тем паче на глазах братии. Многие думали, увеченный старец и ходить-то не может; тут же явился на подворье, качается, но идёт – само по себе невидаль!
Встал возле оборотня, согнулся, опершись подмышками на посошки.
– Чей будешь, гоноша? – спросил шелестящим, ветреным голосом. – Из каких далей занесло?
Разбойник пыл свой дерзостный поубавил, взор яростный пригасил.
– Ничей! – огрызнулся с заглыхающим вызовом. – Сам по себе. Вольный!
Ослаб никаких чувств не выказал,
– Верно, признал засапожник, – заключил. – Искусился…
Конокрад верёвки подтянул к себе, снял удавки с лодыжек и на ноги вскочил. Тут сначала Сергий, за ним и вся братия подтянулась. Стоят поодаль, стригут глазами, дабы не удумал какой пакости – стрекача дать или, хуже того, напасть. Кудреватый с кнутом на изготовку…
– Пускай одёжину дадут, срамоту прикрыть, – неожиданно молвил пленник, отводя взор.
– Дайте ему покров, – велел старец. – Коль волчий утратил.
На оборотня вместо одежды дерюжку накинули. Тот завернулся и лишь тогда прямо взглянул.
– Чего вам надобно от меня?
– Из каких мест к нам прибежал? – миролюбиво спросил Ослаб. – Не видывал ещё эдаких ражных в здешних краях. Ни старых, ни малых…
Покуда нагим стоял, вроде спеси поубавилось в молодце, а тут вновь приросло.
– Ты, старче, отпустил бы меня подобру, – сказал с угрозой. – Всё одно уйду!
– За шалости кто ответит? – вмешался Сергий. – Сколько уже кобылиц свёл? Без малого две дюжины угнал!
– Пускай твои пастыри не зевают! – огрызнулся конокрад. – И труса не празднуют. А то выйду на промысел, они в кусты. Мне и забавно!
– У меня конь застоялся в стойле, – вдруг сказал старец. – Промять бы его, да никто войти не может. Выведешь моего красного?
– А скажешь, откуда наперстный засапожник, выведу!
– Скажу, выводи.
Пришли они к келье отшельника, отрок в щёлку воротную поглядел на коня и говорит:
– Звероватый у тебя конь, старче. Не видал ещё таковых… Поди, лягается больно?
– Войди, так узнаешь.
– Тебе как его вывести? Задом или передом?
– Как хочешь.
Конокрад забормотал, загундосил некую припевку, крадучись, бочком проник в стойло и воротицу за собой притворил. Иноки вкупе с Сергием в догадках теряются: что старец замыслил? Постояли, послушали: оборотень что-то пошептал, конь копытами постучал, переступая, и вроде тихо. Ну и прильнули ко всем щелям. И тут вдруг передняя рубленая стенка стойла слегка пошатнулась и вылетела, ровно не бревенчатая была, а из соломы сложена. Глядь, отрок уже верхом сидит и босыми пятками пришпоривает:
– Н-но, красный! Эко застоялся!
И давай жеребца кругами окрест гонять, то вскачь поедет, то шагом или на дыбы поднимет и танцует, выхваляясь. Ослаб взирает молча, но игумену не понравилось, грозным голосом припугнуть вздумал:
– Признавайся, куда кобылиц свёл?
– Никуда и не водил, – по-ребячьи незамысловато оправдался разбойник, гарцуя на жеребце. – Порезвился да на поле оставил!
– Старче, врёт он! – возмутился Сергий. – Иноки окрестности изведали – ничего не нашли!
Конокрад опять дерзить начал:
– Искали плохо. Они до сей поры в тумане и бродят… Слепошарые вы, душевидцы!
– Забавы ради кобылиц крал? – вмешался старец.
– Да ведь надобно, чтоб кровь разыгралась, конокрадство – это ведь тоже ловчий промысел! Тоскливо мне в ваших краях, одни леса кругом и монахи, не разгуляться. Да и народишко пугливый, как солевары в Дикополье. Я тут у вас затосковал, живу, ровно сей жеребчик застоялый…
Руки и ноги у Ослаба были изувечены, однако короткая и могучая шея выдавала былую мощь и удаль. Поэтому он и подавал знаки головой – кивнул в полуденную сторону:
– Знать, из Дикополья к нам явился?
Оборотень взвил коня на дыбки, наступая на отшельника.
– Из Дикополья!
– И что там ныне?
– Орда злобствует…
Старец не дрогнул, хотя копыта коня молотили воздух у самой головы.
– По какой надобности забрёл, гоноша?
Тот спешился и встал перед Ослабом, словно с повинной.
– Матушку ищу, – вдруг признался. – Бросила меня, сирым вырос, родительской опеки не изведал.
Насторожённые иноки всё ещё поломанное стойло рассматривали и диву давались. А тут как-то враз присмирели, непонимающе запереглядывались: дескать, о чём это толкует конокрад? И отчего суровый старец к нему так снисходителен? Кудреватый кнут сложил, за опояску сунул, хотя всё ещё бдел, перекрывая путь к лесу.
– В степи волчица вскормила? – продолжал участливо интересоваться Ослаб. – Вкупе со щенками своими?
– Отчего со щенками? – словно обиделся молодец. – По обычаю, кормилец и вскормил. И в род свой принял, потому стал как родитель. А у него жена была, тётка скверная, хуже всякой волчицы. Особенно как лукавые татарове хитростью батюшку заманили, споймали да руки-ноги отсекли…
– За конокрадство?
– Не солевары мы и не чумаки! У нас иного ремесла не бывало… И полно пытать! Я твоего коня промял, старче. Теперь скажи: откуда у иноков твоих наперстный засапожник? Где взяли?
Старец смерил его взглядом, от ответа уйти хотел.
– Мой засапожник.
– Не обманешь, старче! Не твой. Где добыл? У кого отнял?
– Дался тебе засапожник…
– Да мне этим ножиком пуп резали! – воскликнул конокрад и осёкся, отвернулся.
– Ужели помнишь, как резали? – осторожно спросил Ослаб.
– Помню…
– Материнское чрево помнишь?
– А то как же! – горделиво признался конокрад. – Глядишь сквозь её плоть, а мир розовый, влекомый. Солнце зримо, только как звезда светит. Далеко-далеко!.. Век бы жил в утробе, да срок настал, повитуха пришла. По обычаю, говорит, деву на жизнь повью, парнем пожертвую. Всё же слышу… А как я родился, надо мной сей ножик занесла и ждёт знака! Верно, зарезать хотела…