Волчья шкура

Леберт Ганс

Ничего. Ни слова в ответ.

Матрос исчез, словно призрак.

В проеме двери не видно ничего, кроме темного неба.

(В феврале в этот час еще темно.)

Когда немного позднее (но много раньше обычного) Малетта очнулся от своего беспокойного полусна и с трудом сел в постели, за окнами все еще дарил неверный предутренний свет — чернота неба, чернота земли, а между ними леденящее голубоватое свечение снега, схоронившегося в бороздах и канавах. Но в мансарде Малетты было еще совсем темно. Он прислушался — везде тишина, и в доме и на улице; судьба неслышно занесла руку для последнего удара. Он зажег лампу, вылез из постели и вокруг увидел безбрежность бегства;

но он еще считал, что должен что-то сделать для своего спасения, предпринять вылазку в Безбрежное. Он чувствовал на своей шее проволочную петлю, которую уже затягивал нечистый. Однако верил, что найдет выход, — в возвращении. Малетта не знал, что судьба уже настигла его, не знал, что эта петля как раз и была возвращением. Он посмотрелся в зеркало над умывальником, понадеялся даже (на какую-то долю секунды) увидеть там зверя; но все тот же Никто глянул на него — не палач, всего лишь помощник палача. Глаза на обрюзгшем, исхудалом лице Малетты широко раскрылись, он хотел получше себя рассмотреть. Ничего! Ноль! Орудие, пригодное к употреблению, но знать, на что оно было употреблено, не хотелось. И вдруг он отпрянул — из зеркала на него смотрели глаза смерти, глаза Ганса Хеллера, которые он тогда увидел в мертвецкой — две дыры в Ничто; пустота смерти смотрела на него.

В десять минут седьмого (а значит, с двадцатиминутным опозданием) в Плеши, пыхтя, прибыл первый пассажирский поезд. С него сошли двенадцать жандармов с карабинами, предводительствуемые тринадцатым (его воинское звание никто не мог бы определить, так как на нем был прорезиненный плащ). Наших мест он, видимо, не знал, потому что спросил дежурного по станции, какой дорогой, в каком направлении и сколько времени идти до Тиши. Дежурный все точно ему объяснил. Он даже вышел из помещения и рукою указал в ночь. Над холмами и лесами, к юго-востоку от Плеши, небо начинало светлеть, но к северу, над Тиши, скрытой Кабаньей горою (туда-то и указывал дежурный), было еще черным, как дымоход.

Между тем Малетта решил навсегда покинуть наши края — чем скорее, тем лучше, может еще сегодня, может прямо сейчас, — и без промедления начал одеваться.

Сначала он пересчитал деньги, потом прикинул: на билет и отправку багажа хватит, хватит и на доставку чемоданов к станции. В городе он может сразу продать свою «лейку» и на эти деньги прожить первые дни. А здесь? За текущий месяц квартирная плата внесена. Сегодня еще только тринадцатое, так что если он съедет немедленно, платить ему придется только за еду, вот и все.

Вздох облегчения вырвался у него, он был почти счастлив и принялся (в безбрежности бегства) укладывать чемоданы, удивляясь: как мало у него вещей и в то же время как много, когда начинаешь их упаковывать.

А матрос снова шел по деревне и добрался до кустов на краю дороги, где заранее припрятал все необходимое. Отшвырнув палку, он раздвинул черную трескучую путаницу ветвей, вытащил кирку, лопату и, наконец, фляжку-термос с черным кофе. Отвинтил крышку, отпил глоток (радуясь, что в темной чаще нашел ее), потом сунул фляжку в карман, вскинул инструмент на плечо и пошел дальше, а горячий кофе разливался по его насквозь промерзшему телу. Пройдя метров двести, он свернул влево, спустился по склону и, тяжело ступая, зашагал через пустырь к каменной стене, уже видневшейся во мраке ночи. Выйдя на проселок неподалеку от дуба, он. к вящему своему удивлению, заметил столбик с табличкой, которого в среду тут еще не было: « Стоп! Опасность обвала! Вход воспрещен!»Он изо всех сил пнул этот столб, так что тот накренился, — точь-в-точь обломок мачты, торчащий

из глиняного моря, потом бросил свой инструмент в то подозрительное окно и сам прыгнул туда вместе со своей фляжкой.

А в Тиши Хабихт уже не находил себе места от волнения; он не учел, что поезд может опоздать, но, наученный горьким опытом, опасался, что его оставят в дураках, пошел к телефону и вызвал окружное жандармское управлений.

Он стоял, держа возле уха холодную как лед трубку, и ждал.

— Минуточку, — сказала телефонистка в Плеши, — пожалуйста, не отходите от аппарата.

Ну, наконец-то! Вызывающий доверие грубый голос произнес:

— Окружное жандармское управление!

— Говорит вахмистр Хабихт, жандармский пост Тиши.

— Идиот!

— Алло!

— Вы правильно расслышали: идиот!

На что вызывающий доверие грубый голос ответил:

— Алло! Кто там сказал «идиот»?

— На проводе кто-то третий, — закричал Хабихт.

— Совершенно верно, ваш покорный слуга Штифелькнехт, — сказал третий.

Хабихт весь раздулся от злости.

— Убирайтесь к черту! — заорал он в трубку.

— Что вы сказали? — спросил грубый голос.

— Это я не вам! — простонал Хабихт.

И — пауза: только отдаленный гуд, жужжание и неразбериха криков, точно в потустороннем мире (а за окнами ни день ни ночь, серая мгла, как в преисподней).

И вдруг опять грубый голос:

— Алло! Что случилось?

— А что всегда случается, — раздался голос третьего.

— Этот нахал все еще на проводе! — завопил Хабихт.

— Конечно, а куда мне деваться, — отвечал третий.

Хабихт бросил трубку на рычаг, потом снова набрал номер. Услышал гудок, затем страшный треск и… больше ничего. Связь прервалась, телефон был мертв.

Тринадцать жандармов тем временем шагали к Тиши. Обогнули Кабанью гору. Небо над ними посветлело, стали видны расплывчатые пузатые облака. Высоко, на лесной прогалине, появились две лисицы и мерцающими огоньками глаз сверху вниз глядели на дорогу. Высунув из чащи хитрые мордочки, они принюхивались, осторожно втягивая влажно-холодный воздух. Люди, все время смотревшие прямо перед собой в предрассветную мглу, не замечали, что за ними наблюдают. А лисы следили за людьми и явно потешались над ними. Они видели серого военного червя, эдакую тысяченожку, обутую в сапоги (между черными и белыми полосами), казалось, серая туманная гусеница ползла по дну вспаханной долины. Лисы, беззвучно смеясь, оскалили свои острые зубы (будто все уже постигли своим звериным разумом) и отступили назад, в темноту леса, в еще безмятежную, кристально-ясную ночь.

Через полтора часа, то есть без четверти восемь (фрейлейн Якоби как раз вышла из своей комнаты), Малетта кончил паковать чемоданы и спустился на кухню, к Зуппанам.

— Ну и ну! Что это вы в такую рань встали? — сказал старик.

А старуха:

— Ну и ну! Он еще под конец станет деловым человеком!

— Я, видите ли, опять собрался в дорогу, — сказал Малетта. — С завтрашнего дня моя комната свободна.

Оба уставились на него, тупо и равнодушно.

— Вот как! Ну что ж! — и кивнули.

А Малетта:

— Сколько я вам еще должен? За еду. Кажется, это все. За квартиру уплачено.

Жена растерянно взглянула на старика.

— Чего тут считать? — сказала глупая и жадная старуха. Она долго что-то высчитывала на пальцах и наконец назвала какую-то несуразно большую цену.

Малетту даже пот прошиб. Такое требование рушило все его планы.

Но муж сказал:

— Ты совсем сдурела. Вчетверо меньше! — А потом Малетте: — С вас причитается вчетверо меньше!