Волчья шкура
Шрифт:
Матрос по-прежнему сидел с закрытыми глазами.
— А у этих людей было оружие? — спросил он.
— Ну а как же! У каждого по карабину. Думаю, что и у штатского.
Матрос открыл наконец глаза и сказал:
— Так! Вот теперь мне надо еще выпить! — Он протянул кузнецу стакан, пальцы его дрожали.
А тот:
— Я тогда сразу подумал: что-то здесь нечисто. И вот почему: после стрельбы по мишеням кирки и лопаты не нужны, а если они рыли окопы, так зачем было стрелять, правда ведь? (Он подал матросу полный стакан.) Так что же я сделал? — многозначительно сказал он. — Решил: сперва поем, потом буду дальше смотреть. Я открыл дверь настежь, чтобы получше видеть дорогу; все это время продолжалась воздушная тревога, нигде не было ни одной живой души и ни одного самолета.
— А потом?
— Потом они появились.
— Те, из отряда самообороны?
— Да нет! Самолеты! В облаках образовалась громадная темно-голубая дыра, и видно стало, как они летят. Я вышел и глянул вверх. Стоял как дурак и считал: двадцать — тридцать — сорок — пятьдесят — шестьдесят — семьдесят! Потом опять набежали облака.
— А самооборона? — спросил матрос.
— Они, верно, тем временем разошлись по домам. Я потом подкрался к печи, но там уже никого не было.
Матрос залпом выпил стакан и опять закрыл глаза.
— Господин старший лесничий! — сказал он. — Садовый гном! С каким удовольствием я сбрил бы его окладистую бороду!
— Да, это было бы недурно! — сказал кузнец. — Но я ведь уже говорил: я не знаю, они ли это были. Хабергейер рассказывал после в трактире, что они еще до воздушной тревоги вернулись домой. Но, — сказал он и поднял палец, — самого главного вы еще не знаете. Я это приберег на закуску. И теперь хочу вам рассказать. — Он поменял кружки, отпил из полной один глоток, с наслаждением утирая усы, отодвинул ее в сторону и продолжал: — В Плеши тогда жил один железнодорожник, стрелочник по имени Иозеф Рацек. Примерно через месяц, когда все уже счастливо окончилось, мне дали кое-какую работенку на железной дороге, там я столкнулся с этим самым Йозефом Рацеком. Ну, мы поздравили друг друга с тем, что остались живы, в общем поговорили обо всем на свете: о русских, конечно, и еще об иностранных рабочих. Тут этот Рацек мне говорит, что в то утро он как раз был дежурным. И что же дальше? Я просто ушам своим не поверил, ну никак не хотел верить. Отряду самообороны пришлось вместе с иностранными рабочими вернуться назад. Ночью на дистанции что-то случилось — понятное дело! Поезд, с которым должны были отправить рабочих со станции, не вышел.
Матрос все время слушал затаив дыхание, но тут он встал и направился к двери.
— Сколько их там было? — спросил он.
— Пять или шесть, может, даже семь, — сказал кузнец.
Видя, что матрос вышел из сарая, кузнец поднялся и тоже вышел в сад, где за скелетами фруктовых деревьев блуждали то светлые, то более темные солнечные блики. Он сказал:
— Обдумайте хорошенько, стоит ли вам что-либо предпринимать. Я уже примирился с тем, что живу среди убийц.
Быть убийцей среди живых! Мертвецом среди живых! Среди бесстыдно довольных, бесстыдно здоровых быть больным, быть палачом! Волосатой бессмыслицей из влаги и ночи, которая набрасывается на путников! Малетта снял черную бумагу с окна, собрал осколки пластинки и вскоре уже, давясь, ел что-то из принесенного старухой Зуппан. Она рассказала ему, что Карамора повстречался с призраком возле печи для обжига кирпича.
— Ну и ну! — сказал Малетта. — Итак, история продолжается! Выходит, егерь убил не того волка!
Он стоял у окна и горящими глазами смотрел на деревню, ему казалось, что она разваливается, подточенная его ненавидящим взглядом, и, завязшая в трясине своих навозных куч, превращается в мусор и хлам. Он думал о последних событиях; более всего Малетту занимал конец Пунца Винцента — наверно, не из симпатии к этому господину (нет, ее заслуживал спорее волк, нежели жертва), а потому, что он вдруг вспомнил, что ему давно уже во всех подробностях грезились сцены казней, казней, которые он старался накликать на деревню. Он все еще видел то загадочное светлое пятно, ту жуткую бессмыслицу на последнем фото мясниковой дочки (когда он закрывал глаза — видел на внутренней стороне век, а когда открывал — видел дымным облаком над деревней) и видел себя самого в «Грозди» уставшим после странствия на свету, на морозе и
Малетта выпивает свой стакан. Потом откидывается на спинку стула и закрывает глаза. Его опьянение до сих пор было красным, как вино, теперь оно переходит в свою противоположность, становится синим. С краткой фиолетовой болью меняет цвет и делается синим, как лед, синим, как этот убийственный день, синим, как осколок стекла, которым вскрывают вены: продутая ветром долина под шиферной кровлей неба, и в ней деревня, что могла бы называться Тиши, кругом громоздится неразбериха гор, изрытых бешеными ветрами: и внезапно он понимает: здесь обитель зла! Хорошо замаскированное, зло гнездится в долине и притворяется спящим — не только убийство, но и потребность в убийстве, в мести, — и это зло завладело им, Малеттой! Как опухоль, выросло в его теле. Вскормилось его кровью. Однажды оно переросло его и теперь угрожающим, черным как ночь, зловонным облаком повисло над деревней. Что он думал тогда? Думал: кто-нибудь из них пойдет в лес, считая, что в лесу, в поле все тихо, спокойно, и вот тут, вот тут-то ты его и трави! Хватай его! Рви на куски, мой волк! Не шевелясь, с закрытыми глазами Малетта вслушивался в себя, а издалека доносились крики, становившиеся все пронзительнее, и кружили над деревней… И наконец стук женских каблучков в подворотне — далекие выстрелы! Эхо далеких выстрелов! Или то лязганье костей? Треск ветвей падающих деревьев? Или медленно, но верно крутящиеся жернова? А теперь это действительность, не мечта: в тот же вечер убийство свершилось, и, если он не ошибается, точно через месяц одного из них затравил волк!
Охваченный несказанным ужасом, он отпрянул от окна, подошел к ночному столику, взял в руки черную книгу и открыл ее там, где лежала закладка.
«…конечно, не только по слухам, но и по собственному неопровержимому опыту, на множестве примеров узнали они, что мы не отступим от своего мнения. Сатана (а мы вовсе не собираемся отрицать… 1) тем, что они, подобно волкам…»
Нет, не то! Проклятье! То было другое место! Дрожащими пальцами водил он по строчкам. Вот оно! Черным по белому стоит:
«2) тем, что им в глубоком сне и впрямь вообразилось, будто они зарезали скотину, тогда как они одра своего не покидали, а все, что им пригрезилось, за них свершил нечистый».
Он захлопнул книгу и положил ее на столик. Итак, нечистый! Но онеще почище нечистого! То, что маленькому палачу, простому смертному только грезится, то великий вечный палач приводит в исполнение!.. Торжествуя, смотрел он на портреты — обходил почетный караул. Но что такое? Эти хари больше не производили на него никакого впечатления! Паутина, в которой он запутался вместе с ними. вдруг порвалась. Они были отвратительны, но прежде всего они были ничтожны. Недостойны ненависти, недостойны даже плевка в лицо! И в этот миг он осознал свою роль. И обратился в бегство.
Голод, думал матрос. Голод мертвецов! Моим бедным отцом они не насытились. И сожрали одного за другим: мальчишку, Айстраха, Пунца Винцента! Каждого, у кого еще были остатки совести, они призвали к себе и сожрали, только Хабергейера они не трогают! Его они предоставили нам, живым!
Он долго сидел на пне в глубокой задумчивости. На первый взгляд все казалось ясным, но суть этой истории по-прежнему оставалась темной и непонятной. Он думал: значит, мертвецы вовсе не мертвы, раз они могут совладать с живыми! (Выйдя из лесу, он спустился по луговому склону, не обратив внимания на часовню, оставшуюся слева.) Но мы против них бессильны! — думал он. — Мы многое можем одолеть, но только не мертвецов, ибо они мертвы и мы не в состоянии еще раз убить их. Непостижимыми, а потому и неприступными остаются они среди нас!