Волчья стая
Шрифт:
Он побрел в ту сторону, откуда сегодня утром приехал. Кто-то мельком упоминал, что именно там, напротив магазина, и расположился Паша. Грузовик торчал на прежнем месте, наполовину загородив улочку, прочно прописавшись передними колесами в широкой колдобине.
Ага, все правильно. Во дворе стоял «уазик», в доме горел яркий свет. Вадим помнил, что в нынешнем своем положении не следует досаждать начальнику отряда, который здесь царь, бог и воинский начальник. Растерянно затоптался в тени, возле «уазика».
На крыльце послышались шаги. Судя по звукам, пробирался кто-то зело хмельной, цепляясь руками за стену, нашаривая ступеньки.
– Нет, ну я тоже хочу… – громко заныл Женя.
– Перебьешься, – послышался голос Паши, тоже не свободный от алкогольного влияния, но не в пример более уверенный. – Топай к Бакурину, Дон-Жуан, там и дрыхни…
– Пашка, что тебе, жалко? Нашел чего жалеть…
– Иди, говорю, не отсвечивай!
Они стояли по другую сторону «уазика», совсем рядом с Вадимом, торопливо подавшимся в тень, и он отчетливо слышал каждое слово, ломал голову, как бы понезаметнее отсюда убраться.
– Пашка!
– Иди, говорю!
– Надо же, какие мы культурные… Паш, я могу и обидеться.
– Обижайся.
– Я же, Паша, не дурак. Кое-что понимаю. А из лоскутков складывается картинка… Это Бакурин мозги пропил почище наших бичей, а я пью малость поменьше, да и родители всю жизнь в геологии, нахватался…
– Ну-ну, – голос Паши стал вовсе уж нехорошим. – И что ты там такое понимаешь, умник?
– Насчет нынешнего участка. И вэз-вэ-пэ, и магнитка… И кресты зачем-то растягивают… Паша, у тебя что, в кармане карта с крестиками, как у Билли Бонса?
Что-то шумно ударилось о стенку «уазика» – судя по всему, Паша, сграбастав собеседника за грудки, треснул им о борт фургона. Прошипел:
– Ты что мне тут вкручиваешь?
– Паша, ты только не держи меня за дурака, – почти трезво откликнулся Женя. – Тоже мне, Джон Сильвер выискался… Стал бы ты изощряться, не имей личного интереса… Первый раз вижу у тебя такое старание. Сколько помню похожие случаи – в два счета подчистили бы записи промеров и подались в Шантарск. А ты по второму кругу пошел со всем старанием… По совершенно бесперспективному участку… И Томка мне тут ляпнула кое-что…
– Что?
– А ты думал… Помнят. Я и сопоставил. Она сама значения не придала, да я-то начал сопоставлять… Может, возьмешь в долю?
– Какая тебе доля, пьяная морда? Из чего доля?
– Паша, не лепи горбатого…
– Ну вот что, – тихо, зловеще протянул Паша. – Если ты еще ко мне полезешь со всякой шизофренией – получишь по мозгам. А если начнешь звенеть языком – получишь вовсе уж качественно.
– Значит, в долю не берешь?
– Заткнись, говорю! И язык придержи.
– Паша, господь велел делиться… К чему тебе лишние разговоры в Шантарске?
– Пош-шел отсюда, выродок! И смотри у меня…
– Я-то пойду, – бубнил Женя, зигзагом направляясь к воротам. – Я-то пойду, да как бы и тебе не пойти…
Его в два прыжка догнал Паша, тряхнул за шиворот:
– Ключи от машины отдай! Кому говорю?
После короткой борьбы, судя по тихому металлическому звяканью, ключи перешли к Паше, а их бывший обладатель потащился куда-то в ночь, громко бормоча что-то угрожающе-жалкое. Паша вернулся в дом, там послышался женский голос.
Кажется, все было ясно… Тихонько подкравшись, Вадим встал в полосу тени и осторожно заглянул в окно. Зло прикусил губу – сладкая жизнь била ключом, вступая в предпоследнюю фазу… Ника в одной клетчатой рубашке, весьма вольно расстегнутой сверху, сидела на старомодном диване, закинув ногу на ногу – свеженькая, с пышными волосами, определенно после бани, в одной руке сигаретка, в другой стакан с «какавой». Паша присел рядом, отобрал у нее стакан, поставил на стол и бесцеремонно сгреб Нику в охапку, действуя руками предельно недвусмысленно, что никакого сопротивления не встречало. Попискивала, правда, для порядка, и только, но, как только верзила уложил ее на диван и расстегнул последние пуговицы, перестала дергаться и обхватила его за шею.
Вадим отпрянул от окна, зло сплюнул и выбрался со двора. В голове шумело, злость на молодую женушку, столь легко пошедшую по рукам, была уже какой-то устоявшейся, привычной: нашла свое место в этой жизни, стервочка…
Он брел в густой тени возле самых заборов. Споткнулся обо что-то непонятное и полетел на землю, вытянув руки. Рухнул на что-то огромное, теплое, живое, послышался шумный выдох. Чуть не заорал от страха, отталкиваясь ладонями от теплого, покрытого жестковатой шерстью бока. И успокоился, сообразив, что упал прямиком на устроившуюся отдыхать корову. Она восприняла происшедшее с философским спокойствием, даже не пошевелилась. Посмеявшись над собственным глупым страхом, Вадим побрел дальше.
В избушке продолжалось веселье. Томка вновь забралась в спальник, к ней пытался присоседиться Худой, но получал по рукам и обиженно пыхтел. Славик с Мухомором, устроившись на краешке нар, взахлеб делились какими-то неизвестными Вадиму, а потому лично для него ничуть не смешными воспоминаниями.
Мухомор тут же сунул ему кружку:
– Вмажь «Стервецкой». Ты где пропадал?
– Да так… – удрученно вздохнул Вадим, держа кружку с рыжей жидкостью так, чтобы ненароком не нюхнуть. Собрался внутренне и осушил до донышка, передернулся, борясь с тошнотой, торопливо сцапал протянутый Славиком плавленый сырок, прожевал.
– Что смурной? Пашка, поди, твою ляльку фантазирует?
– Иди ты…
– Пабло у нас таковский. А бабы – суки известные, им позарез необходимо к самому обстоятельному приклеиться… Плюнь. Иди вон к Томке, она тут на тебя глаз положила…
– Ва-адик! – позвала Томка. – Освободи ты меня от этого аспида, спасу нет!
Теперь Вадим рассмотрел ее как следует – девица, конечно, вульгарная до предела, но, в общем, симпатичненькая и на потасканную не особенно похожа. Худой без особых протестов отодвинулся, давая ему место.
– Валяй, – фыркнул он. – Только ты у нас эту пашенку не пахал… Остальные давненько побратались, еще с прошлого сезона, даже Пабло отметился…
– Давай-давай, – поддержал Мухомор. – Тут, в глуши, никаких спидов не водится, про них и не слыхивали… Вмажь еще для бодрости, а мы отвернемся…
Вадим глотнул из кружки, отставил ее не глядя, и она звонко кувыркнулась с нар. Покопавшись в себе, не нашел никаких особенных моральных преград: если уж сливаться с новой жизнью, то без ненужного чистоплюйства. Да и воспоминания о том, что сейчас происходит в Пашиной штаб-квартире на старомодном диване, придавали решимости и злости. Думала, стерва, я стану печально изливать тоску под звездами, воя на луну? А вот те шиш, как пишет классик!