Вольер (сборник)

Дымовская Алла

Тим рухнул на первую попавшуюся лежанку, надеясь отдохнуть в гостеприимной темноте, и тут только осознал, что темнота та была неполной – из‑за плохо прикрытой боковой двери будто бы вытекал тонюсеньким ручейком слабый призрачный свет. В его поселке в смежных комнатушках Зала Картин обычно хранились громоздкие детские игрушки, которые неудобно держать дома, – каталки на роликах, колесные санки и санки на полозьях, и еще всякая всячина. Свет раздражал его, и он поднялся, чтобы притворить проем. Без малейшего любопытства, от нечего делать заглянул внутрь, вполне зная наперед, что именно увидит там. Это и была его спасительная, нечаянная ошибка. Потому что он ожидал увидеть все что угодно, только не… «Азбуку»! Его утраченную «Азбуку», раскинувшуюся во всю ширь туманных стен, с красочными, сменявшимися одна за другой буквами и рисунками со звуковыми пояснениями. Наглядную, свободную, куда более полную и легкую в понимании, чем его собственная. А рядом на угловатом столике – горы образцов прописей и точечных светографов‑карандашей, чистые тетрадки без малейшего следа их использования.

Он бродил долго меж пригласительных учебных изображений, завороженный открывшейся ему истиной. Он нашел даже перечень‑лист, прикрепленный в нише около дверной створки, на котором предлагалось постигшим начальные правила сложения букв начертать магнитным стилом свое имя. На листе не было ни единого знака. Ни единого. Совсем ни одного. А внизу шел включенный хрономер, указующий, сколько лет и зим этот лист висел одиноко и ненужно:

232 года 4 месяца 21 день 8 часов

За толику этого времени Тим самостоятельно выучился бы прокладывать Режимный Коридор, облетел бы вдоль и поперек Солнечную систему и завалил бы все Подиумы радетелей своими стихами. Но здесь был мертвый мир, и стихи ему были ни к чему. Как и все подвижнические намерения, которыми Тим горел еще несколько минут назад.

Он просидел в Зале Картин до самого рассвета. Безмолвно, но не равнодушно. Ибо все внутри него изнывало от разрывной, пронзительной боли. Из года в год, изо дня в день! В этом поселке, равно и в любом другом, он или сойдет с ума, или перестанет дышать раньше, чем боль доконает его. Потому что дышать и жить здесь было незачем и нечем. Но пока грудь вбирает в себя питающий его воздух, пока ноги носят его по земле, пока глаза видят и уши слышат, пока рождаются в нем испепеляющие строки, он должен быть там, где отныне навсегда его место. Пусть даже продлится это совсем недолго. Пусть будет грех и пусть случится казнь, все равно это лучшее, что может с ним произойти.

В первых несмелых солнечных лучах он стремительно взмыл над краем уснувшего озера и спустя несколько секунд уже держал путь на запад. Где сотворил, там и отвечай. Неужто оставил бы за себя старика, эх, а еще надеется на Новый мир! Будь что будет, лишь бы было, лишь бы прочь отсюда, лишь бы жить и дышать, каков бы ни вышел итог.

Голубеющая в прозрачной утренней пелене тень, отмечающая границу виллы «Монада», довольно скоро появилась под ним. Тим приземлился поодаль. Если ты отныне радетель, вот и соблюдай «традиционный этикет», теперь и для тебя писаный. Не годится это, нарушать покой чужих владений, плюхнувшись перед парадным входом незваным гостем. Может, дом давным‑давно пуст, может, сгинул Фавн и его Аника вместе с ним. Может, все может. Но это не имеет значения. Ведь самые лучшие свои качества человек обязан проявлять и тогда, когда некому на него смотреть.

«Ракоброс» был на своем месте у двери, легко поддался нажиму, и вот уже Тим слышит из чиненого окошка любезный голос здешнего смотрителя:

– Как прикажете о вас доложить?

– Благодарю вас, я сам, – учтиво ответил ему Тим, – я сам доложу о себе.

И, невзирая на возражающий протестный щебет, уверенной поступью прошел в глубь спящего дома. Ему не хотелось выглядеть грубым, но он и впрямь не знал, как себя представить. Тим из поселка «Яблочный чиж»? Или Тимофей Нилов, поэт из Большого Ковно? К тому же Фавну не нужны никакие представления.

Он миновал несколько просторных комнат, пока не достиг той самой залы с куполообразным потолком, где и случилось самое страшное в его жизни событие. Но зала эта не была пуста. Отнюдь. За грубым, каменным столом, склонив пышно причесанную голову, сидела женщина. Она что‑то читала, недовольно при этом фыркая и шевеля губами, словно спорила с сочинителем. Потом обернулась на звук его шагов. Не порывисто и не испуганно. Женщина была строгой и величественно‑красивой, и еще она улыбалась. Так светло и приветливо, что Тим оглянулся, – вдруг следом за ним вошел кто‑нибудь другой, и светлая эта улыбка предназначена ему. Но женщина рассеяла его сомнения, она неспешно поднялась с неудобного, лишенного спинки стула и сказала:

– Вы ведь Тимофей Нилов? Не возражайте, я узнала вас. Ах, как я рада, как я рада! – и заметив некоторую растерянность в его взгляде, добавила с искренним сопереживанием: – Бедный мальчик! Сколько вам пришлось претерпеть!

– Да, я Тимофей Нилов, – не слишком уверенно ответил ей Тим, но произнести эти слова вслух перед ней было очень важно. Ибо тем самым он утверждал себя в подлинном, человеческом статусе. Как гражданин Нового мира и Радетель.

– Я и не сомневалась, едва оглянулась на вас. У вас такое… такое особенное лицо. Кстати, мое имя – Альда Понс, – она протянула ему руку для пожатия.

– Очень, очень приятно, – Тим не выдержал напора захлестнувшего его душещипательного изумления и перед этой женщиной, и перед сердечным приемом, оказанным ему, – с чувством поцеловал душистую, теплую ладонь: по счастью, видел этот ритуал не однажды в «Оксюмороне».

– А вы очаровательно галантный кавалер! – со смехом ответила ему Альда и приказала смотрителю: – Поллион, разбуди старую сварливую ворону и скажи: птенец вернулся в гнездо. Только осторожно скажи, не то его кондрашка хватит, – потом обратилась к Тиму: – Прошу прощения за столь своеобразный лексикон, но я здесь уже десятые сутки, и, как вы догадываетесь, ваш заботливый опекун едва не довел меня до малоадекватного состояния своими панегириками.

Тим догадался, что это она о Фавне.

Все вместе

Воспринимал ли он в своей, пусть и не столь долгой, жизни впечатление прекрасней? Амалия, в розоватой, как занимающаяся заря, воздушной накидке у камышовой заросли кормит белую цаплю. Или пытается накормить. Потому что Преторианец вовсе не желает есть с ее ладони улиток – он питается исключительно лягушками, притом исключительно самостоятельно. От обиды поджал одну лапу и воротит в сторону привередливый клюв. Амалия уговаривает, протягивает раз, другой, он бы сказал ей, но не хочется портить чудесное зрелище. Преторианец не маленький, птица вольная, сам разберется, хотя и недоволен – в кои‑то веки прилетел на лето погостить, и вот, пристают с глупостями. Амалия на «Одиссее»! Кто бы мог подумать? Как‑то уж очень легко она согласилась. Гортензий не собирался себе льстить и относить на свой неотразимый счет прихотливо внезапную сдачу прежде столь неприступной крепости. Наверное, свою роль сыграло и то обстоятельство, что улыбнулась им удача с пропавшим поэтом Тимофеем или, что всего скорей, неудача, постигшая его самого при поисках и неуспешных переговорах, последовавших затем. Вдруг и пожалела? Нет. На нее не похоже. Амалия не из тех женщин, которые предлагают себя как утешение, и ведь она ответила на его чувства без обмана и без притворства. И потом, какое может быть утешение? Что, он профессиональный следопыт, что ли? В жизни своей никогда не преследовал человеческое существо, да и никто из известных ему людей подобного не делал. Не случалось такой необходимости. Разве способен он был предсказать наперед, как отреагирует этот странный парень на вполне дружелюбное к нему обращение? А должен был предсказать. Забыл начисто, что имеет дело с беглецом из Вольера, да если бы помнил, много их выпадало на его долю, этих беглецов? Ровным счетом ни одного.

– Амалия… Амалия… – едва слышно, словно опасаясь вспугнуть рассветную зарю, позвал он ее по имени. – Амалия…

Обернулась и улыбнулась, как‑то подчеркнуто нежно и будто бы с тайной печалью – неужели жалеет теперь о скоропалительном своем согласии. Но подошла, Преторианец прищелкнул ей вслед узким, как сабельное лезвие, клювом и, демонстративно переступив на кочке, напыщенно отвернулся. Она села рядом на разостланное прямо по росистой траве расписное индейское одеяло‑пончо, поджала под себя ноги, огненосные глаза ее вспыхнули на миг разрушительной вспышкой и снова посмотрели ласково.