Вольер (сборник)
Шрифт:
Они проговорили еще довольно времени, по большей части – из пустого в порожнее. Будто старались утешить друг друга и обещали впредь не отменять доброжелательных отношений между собой. Какой это был для него удар! Лучше бы не случилось прошедшей ночи, лучше бы он никогда о ней не просил. То, что еще не произошло, дарит надежду, слабую, колеблющуюся от малейшей прихоти, но все же надежду: когда‑нибудь, где‑нибудь, почему‑нибудь да сбудется. Как написал однажды мальчик Тимофей? Хочу знать и сметь. Он, Гортензий, прежде едва не завидовал чужой отваге, развозил по сему поводу умилительные слюни, ах как метко, ах как смело! Теперь вот настал и его черед – познал и посмел, и потерял, едва отважился приобрести. Ничего ему не осталось, кроме терпения, иначе: терпения переносить боль. Какая же грозная вдруг тишина кругом! Будто окружающая его природа не желала слушать даже безмолвных его жалоб и предупреждала – еще немного, и я накажу тебя. За малодушие и за слабость перед лицом страдания. Не каждое исполнение желаний несет в себе счастливый сюрприз, раньше он не поверил бы в эту простую истину, а ныне она открылась сама собой в обыденном течении жизни. Больно будет еще долго, и больно будет сильно, потому смирение – единственный достойный выход. Но это его, Гортензия, незадачливая доля, Амалии хватит и собственной. Потому что до счастья здесь далеко обоим. Он думал тогда и много раз после, отчего не сказал ей, отчего не открыл глаза на очевидную для многих правду. Игнатий Христофорович любит ее не меньше, безответно и долго, терпеливо и честно, запретив про себя надеяться и ждать.
Оттого и не сказал, что бесполезно бы было. Это надо знать Игната, ученую сухую голову, на которой хоть кол теши, а перемен не случится. Раз уж дал зарок, то не отступит от своего, упрямство у старика ослиное. Для него это – блажь, и ни за что не станет портить девочке жизнь. А у девочки большая часть ее уже за плечами, и двое сыновей, и неподъемные разочарования, и тоже обреченное одиночество. Но, может, в страданиях как раз и есть счастье? Глупости, не должно такому быть. Однако есть и никуда не денешься. Это отнюдь не любовный треугольник, это замкнутый круг. Тебе, Гортензий, все еще предстоит, и нет у тебя иного выбора, как по возможности оставаться ей другом. И ему тоже. Ах, как легко было в первозданные, пещерные времена – соперники выходили на бой, после чего победителю доставалась желанная добыча. Да и позднее было таково же. В мире Носителей – невозможная абсолютно вещь, оно и к лучшему, потому что он, Гортензий, все равно бы проиграл, он вовсе не боец, даже за собственное ускользающее счастье. А так остаются хотя бы воспоминания и сознание того, что после первого он непременно призван бы был вторым, утешение слабое, но лучше, чем ничего.
Они приземлились у пригласительного постулария на границе «Монады» – солнце уже двигалось к полуденному зениту, запоздали, пока объяснялись взаимно в благородстве чувств. Хватились, когда стало поздно совсем, и Навсикая, смотрительница «Одиссея», напомнила им, что давно пора в путь, и госпожа Понс уже трижды выражала по внутренней связи свое возмущение – куда это они подевались?
На вилле присутствовало гораздо больше людей, чем оба рассчитывали застать. На удивление, среди них оказался и младший сын Амалии Павловны, художник Ивар Сомов. Матери он вежливо кивнул, как бы давая понять: родственные отношения сейчас в расчет не принимаются. Загадочное дело! Подошедший Карлуша прояснил недоразумение:
– Это все защитники. Явились, лишь только узнали, что их дорогой поэт – беженец из Вольера. – Он нервно дергал себя при каждом слове за рыжий вихор на макушке, видимо, прибытие незваных защитников выбило его из колеи. – Игнат битый час их уламывал и улещивал, заверяя, что Тимофею ничто не грозит ни с нашей стороны, ни с чьей бы то ни было. Все равно сказали – ни шагу назад, то есть желают остаться на обсуждение, хотя бы свидетелями. Пришлось разрешить. Не в шею же гнать! Ну, с Иваром и Ниночкой вы знакомы, что естественно, – затем Карл подвел их к держащейся особняком парочке совсем зеленых юнцов: – Это Виндекс Лютновский, знатный кулинар, боюсь, что ненадолго, по его словам, пора завязывать с ребячеством. А это сеньорита Вероника Антонелли‑Вареску, да ты, Гортензий, помнишь ее отца – вы вместе поднимались на Везувий. Между прочим, с молодой дамы еще не снята опека обоих родителей, и свободой передвижений она обязана исключительно их непроходимой занятости. Отчаянная барышня!
Отчаянная барышня не менее отчаянно покраснела. Гортензий утешительно улыбнулся девчушке, желая приободрить – сколько ей? Лет семнадцать, вряд ли больше того. Тимофей в ее глазах – романтический герой, а если еще успел посвятить ей хотя бы полстрочки, то и вовсе неотразим. Эх, почему его самого природа не оделила столь полезным даром, глядишь, и с Амалией все пошло бы иначе. А может быть, и не пошло. Потому что тогда он сам был бы другим человеком.
– Сейчас и приступим, вот только дождемся… – прервала его самокопания госпожа Понс, – пока же пусть Поллион подаст нам чайного настоя.
Кого или чего они дожидаются? Ага! Виновника торжества, не иначе. Амалия Павловна и Гортензий переглянулись, будто заговорщики. Игнатий Христофорович, сегодня одетый в парадный сюртук, будто на заседание координационного совета, снисходительно посмотрел на них обоих – так, наверное, библейский Христос взирал на своих мучителей с высоты креста. Напрасно. Напрасно вы, Игнатий Христофорович, терзаете себе сердце, вы победили, когда и не думали сражаться, и трофеи вам ни к чему. Так пощадите хотя бы взглядом! Но бедный стареющий затворник, он же не знает ничего! Если у судьбы и в самом деле бывает ирония, то сегодня – день ее торжества… Тем временем в приемный зал вошли двое. И вот как раз идущего впереди Гортензий никак не ожидал увидать на нынешнем собрании. Значит, дозволили и ему? Если Ромен Драгутин вообще просил о разрешении.
Именно, что двое. Отметил про себя тоже Игнатий Христофорович. Старший во главе, младший уверенно за ним. Возможно, мальчику так проще, возможно, он пока не освоился до конца с новой своей жизненной ролью и чувствует себя спокойней за спиной единственного близкого ему человека? Человека, который защищал и помогал, оставаясь далеким и невидимым? Он бы не посмел теперь изгнать Фавна, да и никто бы не посмел. Хотя беглый заключенный и был крайне неприятен ему, что бы там ни говорила Амалия насчет предостережений и предсказаний старика, в которые сама же не верила ни на малую толику времени. Но Ромен Драгутин не сумасшедший, отнюдь нет! Он – редко встречающееся среди Носителей зло, и таковым останется до конца лет своих, хотя и не опасен ныне.
Все расселись, где кто сумел. Без возрастных различий и церемоний, слишком спешным было призвавшее их дело. Игнатий Христофорович начал первым:
– Тимофей, я вынужден обратиться к вам с вопросом. Это не формальность, это необходимость. Готовы ли вы вернуть вашу подругу назад в поселок? Таким образом мы избежали бы многих затруднений, но ответ ваш – здесь я не стану кривить душой – станет определяющим для нас обстоятельством.
– Ни за что! – прозвучало коротко и ясно.
Вот так. Впрочем, ничего иного он не ожидал, да и большинство из присутствующих тоже. Однако свой долг он исполнит до конца:
– Вы отдаете себе отчет, мой мальчик, что последствия от вашего решения могут быть самыми э‑э‑э… плачевны ми? В Новом мире очень трудно прижиться существу, не обладающему достаточной расположенностью к обучению. Конечно, никто не станет прибегать к принуждению, но все же подумайте еще раз.
– Уже подумал. Вы просто не знаете мою Анику – она добрая и любит меня! А я люблю ее! И потом. Я мог бы сам ее учить. Постепенно и не спеша. Она привыкнет, я ручаюсь! – мальчик говорил с отчаянием и взахлеб, и было ясно, как божий свет, что никому он не отдаст свою подругу, пусть даже ему придется умереть за нее.
Игнатий Христофорович обернулся на госпожу Понс, в свою очередь, Альда ответила ему пристальным взглядом. Затем размеренно произнесла:
– Пусть будет так, как он хочет. Но ты не хуже меня знаешь, Игнатий, чем это кончится рано или поздно, – и с сожалением покачала пышно причесанной головой.
О, он знал! Год‑другой несчастный юноша будет маяться со своей любовью, которая и не любовь вовсе, но лишь воспоминания о его прошлой, канувшей в небытие жизни. Ничему и никогда он не выучит это бедное существо, чуждое самой сути Нового мира. Разве некоторой степени подражания. А потом он устанет от ненужных ему забот. И тогда – или‑или. Или до конца небольшого срока, отпущенного его подруге, останется преданным даже не ей, но собственной детской наивности, как человек чести. Или вернет ее обратно в любой подходящий поселок и постарается избавиться от чувства неизгладимой вины. Что хуже – еще неизвестно. Добра тут нет и не может быть, потому что особь из клетки и человек подлинной свободы несовместимы ни в какие века и ни при каких благоприятных стечениях. Но и отнять подругу – невозможный поступок, мальчик этого не простит. Придется уступить. И как гордо берет он на себя ответственность за нее, не понимая разумом, на что идет. Объяснять бесполезно, потому что поэт и влюблен. А благородство влюбленных поэтов – порыв худшего толка, потому что неисцелим.