Вольер (сборник)
Шрифт:
– Только у меня есть одно условие! – вновь прозвучал скрипучий голос Фавна, и вновь вслед за тем наступило затишье. – Поселок «Яблочный чиж» и впредь продолжит числиться владением № 28593875‑бис под опекой нынешнего хозяина виллы «Монада». То есть Тимофея Нилова, гражданина Нового мира, в возрасте неполных восемнадцати лет. До тех пор, пока он сам не захочет это владение прекратить.
Ни один из присутствовавших не отважился гневно отказать, ни один не отважился произнести одобрительное «да». Даже он, Игнатий. Это чрезмерная ответственность и для совсем взрослого человека. Мальчик Тимофей слишком недавно вышел из Вольера и потому не понимает всю серьезность роли его владетеля до конца. Что же делать? Идиотское условие! Надо вправить старику мозги! Как это так? Подвергать ребенка страшному испытанию – едва он успел вступить в новую жизнь, тут же вешать ему камнем на шею прошлую.
– А что думаете по этому поводу вы, Тимофей? Вы согласны? – опередила Игнатия Христофоровича на этот раз госпожа Понс.
– Я согласен, – ответил печальный поэт коротко, не глядя ни на кого и не оставляя свое место у колонны. Это прозвучало так, словно мальчик давным‑давно все обдумал, и вообще они с Фавном
Возразить ему тоже никто не посмел.
Прощание
На Колокольне Времени они стояли втроем. Тим занял место посередине, между ломкой фигурой Гортензия и внушительной Игнатия Христофоровича. Гортензий еще пошутил на сей счет:
– Выходит, вы, Тимофей – бог‑сын, а я, стало быть, святой дух.
Но Игнатий Христофорович суровым замечанием его осадил. Дело им предстояло отнюдь не веселое. А по Тиму – лучше бы его вообще не было, этого дела. Зачем он согласился? Да и как было решить иначе? Не слишком‑то старый Фавн его и принуждал. Напомнил только прежнее свое поучение: слушаться внутреннего тайного чувства и поступать, как оно велит. Всегда и везде. Тим и сам это уже хорошо понимал про себя. Чувство это говорило – так надо, и еще говорило, что нет у него никого ближе и роднее Фавна и нескоро сыщется. Но сыщется обязательно, об этом чувство говорило тоже. Плачь не плачь, то, что необходимо, изменить нельзя, иначе выйдет намного хуже. Ныне же он будто бы отдавал на заклание часть себя и диву давался. Как же это так? Вот ведь ни Аника, ни новые друзья его, так отчаянно слетевшиеся на виллу для его защиты, не вызывали в нем подобного ощущения единения, как если бы сквозь его, Тима, жизненную суть проросли тонкие и невидимые щупальца‑нити, безразрывно повязавшие его с Фавном. Чем глубже он проникал в собственную сущность, тем прочнее они становились. Теперь этим нитям суждено было оборваться навсегда. Горе его казалось со стороны непереносимо велико, однако Тим знал вполне – сможет перетерпеть, потому что страдания его не бессмысленны. Он предвидел этот смысл, хотя еще не раскрыл его для себя, – все придет со временем, и это тоже было не надеждой, но полноценной уверенностью.
Внизу на Соборной площади в изумленной и слегка потешной тревоге замерла толпа. Поселковые жители, разинув рты, глядели на верхнюю площадку Колокольни. Еще бы, три Радетеля за раз! И где это видано! Простецкие лица, зараженные благоговейным ожиданием, – чего угодно, лишь бы все оставалось по‑прежнему, лишь бы не нарушался застойный покой их крошечного мирка. За тем они вчетвером и пришли, чтобы этот мир дать. Четвертый был Фавн.
Старик стоял совсем один, в центре у радужного столба «говорящей птицы», будто на позорном месте. Никто не смел приблизиться к нему. Худая, гордая фигурка, нарочно старавшаяся изображать собой воплощенное злодейство. Смотрел поверх голов все то время, пока читали приговор. «За тайное сокрытие Тима и Аники в Доме Отдохновения… за то, что склонил их прекратить земное бытие… за обман богов… за грех перед первым заветом… приговаривается… громом небесным!». Текст читал Игнатий Христофорович, и раскатистые слова, многократно усиленные «фоно‑транс‑формером» гремели с вышины Колокольни куда тому грому! Это было бы впечатляющее зрелище, если бы это не был конец. Конец Фавна – истинного друга и настоящего Радетеля его, Тима. Действие потеряло вдруг значение преднамеренности, поставленной нарочно драмы, в которой роли и несущие их лица плохо пригнаны и дурно сыграны между собой. Оно стало настоящим, ибо грядущая казнь отнюдь не была шутовской, но несла в себе реальную смерть.
Впервые Тим вышел на знакомую ему с детства Колокольню Времени как новый владетель селения № 28593875‑бис. Он сделался богом здешних мест, Радетелем поселка «Яблочный чиж», блюстителем его нравов и закона. И было ему муторно и мерзко, словно вкусил он страшной отравы, от которой не существует противоядия. В старом своем «квантокомбе» – у спутников его развернуты новейшие прозрачные модели, нарочно затемненные световыми фильтрами, дабы не видно было их одежд и лиц, – он выделялся из всей троицы и чувствовал – внизу тоже об этом знают и смотрят преимущественно на него, словно он единственный настоящий. В своем роде поселковые жители угадывали истину. Тим не просто не боялся их, он будто бы прозревал, как именно ими повелевать и направлять в нужную ему сторону, даже если Вольер останется совсем без границ.
И не потому, что видел внизу давно знакомых ему особей. Вон там стоит отец и рядом тетушка Зо, она держит за руку мальчика Нила, а дальше, во‑он там, Лель‑«курносик» и его семейство, и Сим со своей Марийкой, и многие, многие другие. Все они не вызвали в нем никаких светлых воспоминаний или сожалений от горьких утрат, словно вовсе посторонние и чуждые ему люди. Наверное, так оно и было. Но тем не менее он не страшился их.
Игнатий Христофорович, вроде бы неохотно, подал условленный знак. Это означало начало казни. Тим сам попросил, и теперь ему предстояло произнести повеление толпе расступиться, дабы смертоносная молния могла сделать свое последнее дело. Он простер вперед зеркально лучистую руку и приказал. Надо ли говорить, что исполнение произошло без малейшего промедления. Отхлынувшая в лютом испуге живая масса едва не покалечила в давке свое же собственное содержимое, если бы на помощь не пришли, как всегда, «железные дровосеки» и хлопотливые «домовые».
Фавн задрал голову и посмотрел вверх. Время пришло. Он кивнул.
Свет ты мой! Тим пытался поймать его взгляд. Бедный старик, о чем он думает? И словно услыхал его мысли – конечно, о тебе, Тим. Помни, что я сказал. Помни всегда. Но все прочее осталось за семью печатями.
Это до поры. Утешил себя Фавн. Он узнает все равно. Не сейчас, так потом. Потому что нет у него способа, чтобы не узнать это о себе. О том, что и он такой, как я. «Хомо эгрегиус». Человек превосходный. Тот, что придет
Тим всегда знал, что ему делать. И, кроме того – что ему чувствовать. Бедняжки, они полагают, будто он кается и скорбит по безвременно ушедшему и погибшему насильственно владельцу «Монады». Со стороны, может, и выглядит так. Однако он, Фавн, понимает. Для человека превосходного это давно в прошлом. Он поступил как должно, чтобы сохранить свою жизнь оптимально правильным способом, он никогда бы не напал первым, это верно. Но в том‑то и есть великая разница, что Носитель ни за что не напал бы вторым, скорее, позволил убить себя. Для Тима предлагаемый выбор попросту не существовал. Словно и мальчика и Фавна ведет тайная космическая цель, и дело их – сознательно и спокойно следовать ей. Он помнил, как после голосования по полосе ему предложили множество вариантов еще до процедуры стирания личности – в каком именно поселке он предпочел бы жить? И как, не колеблясь ни секунды, он ответил: «Яблочный чиж». И ранее для своих экспериментов поселился не где‑нибудь, но в Большом Ковно. Оттого, что «хомо эгрегиус», они чувствуют друг дружку, и не друг дружку даже, но будто бы некое отмеченное пространство, которое охватывает нужное место и нужное время. Мы всегда сумеем найти подобного себе, где бы мы ни были. И когда бы мы ни были. Встретившись в должном количестве, мы станем являть монолитное, непобедимое целое.
А победить нас постараются, еще как! Грядет великое противостояние через пелену веков, а может, и тысячелетий, но грядет непременно. Однажды мы сойдемся, дабы сразиться насмерть. Извечное сострадание и милосердие, ищущее смысла бытия, несущее неуверенность от разлада в разуме и чувствах, – на них с противоположной окопной полосы поднимутся существа, не ведающие трагизма выбора. Противники, равные интеллектом и несхожие во всех прочих своих ипостасях. Я, Фавн, и теперь, в последний свой миг, не отважился бы сознаться, кто из них победит. Но я обязан стоять на стороне своего народа, каким бы красивым ни казался мне Новый мир. Красивым и слишком исполненным разрушительных терзаний. Его можно только пожалеть. Носители кастрировали сами себя в тот далекий день, когда возвели первые квазилазерные границы и отделили прочь единственную, мятежную часть, которая учила их непрестанной способности сопротивления, – она‑то и есть истинная суть эволюционного прогресса. Видимо, красота всегда таит в себе блаженную слабость. Однако вряд ли способность эту Носители утратили безвозвратно. Если на их пути возникнет непредвиденный враг, пожелавший отнять себе исключительное право на место под здешними звездами, кто знает, на что окажется способен Новый мир против мира Новейшего? Потому что и «хомо эгрегиус» далеко не безупречен именно оттого, что не будет уметь совершать ненужные и непредсказуемые поступки. Поэтому он, Фавн, заложит первый краеугольный камень его победы, здесь и сейчас. Научит искать себе союзника там, где ни одному Носителю даже не придет в голову это сделать. Вольер постепенно и незаметно перейдет в большинстве своем во владение «человека превосходного». И когда пробьет решающий час, моему народу достанет кого вооружить и послать на смерть вместе с собой. Потому что Вольер никогда не будет ему страшен. Как не страшен льву бредущий по его следу шакал.
Адамов комплекс, ха! «Хомо эгрегиус» не бывает одинок! Милый мой мальчик, они смотрят на тебя, и они тебя не видят. Не замечают, как подспудно ты заставляешь их слушать себя, как подчиняешь своему хотению. Ты и сам не замечаешь этого пока. Твой поэтический дар да пребудет твоей защитой! Ибо на него можно многое списать. Многое, если не все. Любую эксцентричность и любое сверхмерное чудачество. Ибо всякий «хомо эгрегиус» должен показаться всякому Носителю воистину сумасшедшим. Договориться промеж себя им выпадет вряд ли – слишком различно восприятие бытия и слишком несхожи окажутся повседневные правила морали. Что же, самовлюбленный гений‑стихоплет далеко не самое скверное прикрытие. Не разубеждай их ни в коем случае, впрочем, ты и сам сообразишь со временем. Совершенная интуиция вкупе с безудержным интеллектом – это спасительная сила, уже не намек, но прямое указание к действию. Где Носитель сказал бы: «случай», там Эгрегор скажет: «закономерность». Но все же старайся слушать свое сердце – в этом единственном человек Нового мира сильнее нас. Хорошо, что Аника останется с тобой, она поможет тебе не утратить и передать дальше необходимое для борьбы чувственное знание. Пускай она лишь глупенькая особь из Вольера, зато она любит тебя, бескорыстно и без признательных стихотворных од, которых все равно не понимает, и хвала в том творцу!.. А теперь пора. Великое дело всегда начинается с дела малого, без начальной песчинки не вырастает ни одна дюна, из незримых капель созидается безбрежный океан. Ты осознал это и не стал препятствовать моей жертвенной казни не ради Нового мира, но ради тебя, мальчик мой. Ради тебя и твоих грядущих потомков. Плачь обо мне, это придаст тебе силу. Помни обо мне, это направит твою стрелу точно в цель.