Волга - матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
Все выпили, закусили и почему-то некоторое время молчали.
— Так, — нарушая тишину, заговорил Любченко. — Вас, товарищи, я покинуть не могу. Как хотите, сердитесь, не сердитесь, но успокоюсь только тогда, когда сдам на руки райкому. Что же делать? — Он долго смотрел на то, как его шофер грызет баранью кость, затем сказал: — Вот что, Петрарко, на Черные земли беги один. Баранчиков там сгрузишь, давай обратно. — И к академику: — Баранчиков-производителей отправляем к дамам-овечкам. А ваш шофер откуда?
— Из Астрахани, — ответил Федор Иванович, уже радостно улыбаясь, чувствуя, что с бензинчиком «дело выгорит».
— Ну,
— А бензинчик?
— Бензинчику часть дадим сейчас, а на нашей точке — километров за сто пятьдесят отсюда — Петр Великий номер два зальет с головушкой.
— Эдак. Согласен. Да. И мясо?.. Оно уже воняет, наверное, товарищ академик, — повернувшись к Ивану Евдокимовичу, плутовски поблескивая глазами, как бы между прочим, проговорил Федор Иванович.
— Сайгак? Возьмите себе, — ответил тот, думая: «Тронулось мясо… такое не годится в подарок… Ой, врешь!» — мелькнуло у него, когда он увидел плутовские глаза шофера, но уже было поздно: согласие дано.
— Одна беда, — проговорил Любченко, — на грузовой радиатор течет.
— Колодец рядом, — вступился Аким Морев.
— Вода для радиатора не годится: соленая, — отверг Любченко.
— Федор Иванович, так вы отдайте ту, из бачка, что вчера набрали, — посоветовал академик.
— Эх! А я как в случае чего?..
Иван Евдокимович сердито развел руками:
— Вы уж готовы и дорожной пылью торговать.
Анна стояла на парадном крылечке, под навесом, украшенным резьбой и разрисованным сине-белыми красками. На ней было желтое в клеточку платье, утренние яркие косые лучи озолотили его. Держа козырьком руку над бровями, она смотрела в сторону пригорка, по которому спускалась шумливая машина.
Эту машину в районе знали не только ребятишки, но и каждый колхозник, не говоря уже о милиционерах. Она отличалась ото всех остальных многими свойствами и приметами: во-первых, была больше всех легковиков, семиместная, во-вторых, окрашена уже и не поймешь в какой цвет, не то в сизо-черный, не то в рыже-зеленый. Все цвета виднелись на ней, и люди говорили: «Бежит пегашка нашего директора». В-третьих, она своим невероятным шумом и грохотом всегда давала о себе знать, как пущенная с горы пустая бочка: в машине все клокотало, хрипело, скорости переводились с таким воем, что казалось, мотор вот-вот разлетится на части. Но она бегала, и многие даже завидовали Любченко:
— Ему что, сел, да и побежал в любую сторону, — здесь так и говорят, не поехал, а «побежал», «сбегаю», «сбегал»… это километров этак за двести — триста.
Анна Арбузина, глядя в сторону пригорка, слыша скрип, треск, урчание «пегашки», думала:
«Что случилось с Любченко? Побежал на Черные земли и вернулся. Должно, в райисполком по каким-то спорным делам. Неугомонный мужик».
Но машина завернула не влево, к райисполкому, а вправо и громыхает уже той улицей, на которой стоит домик Анны Арбузиной.
«Должно быть, к зампреду колхоза Вяльцеву». Анна усмехнулась одними только губами, а глаза остались все такие же напряженные: хотелось ей видеть Ивана Евдокимовича Бахарева, — вот почему она всякий раз, завидя на пригорке машину, выбегала на крылечко и напряженно смотрела — кто едет? Ждала Ивана Евдокимовича и стыдилась этого ожидания, думая: «Зачем я ему?.. Он ученый, а я? Что я? Так себе».
— Ох, — и она чуть не присела прямо на ступеньку, но тут же спохватилась. — Нехорошо. Что подумают? — А краска залила ее щеки, лоб, затем быстро стерлась бледностью, и снова щеки запылали. И уж сама не знает как, спроси — не помнит, сбежала по ступенькам, открыла дверку и вымолвила: — Иван Евдокимович!
— Да, да! — заговорил академик. — Да. Так. Да. Хотели — гуся… лебедя… Да. Или сайгака. Да. Ну вот. Да. Здравствуйте, Анна Петровна. Да. — Он из машины не выбрался, как обычно: сначала покряхтит, выкинет ногу, весь перегнется и еще покряхтит, — он вывалился разом весь и стал перед Анной, высокий, огромный, держа в левой руке шляпу, а правую протягивая Анне Арбузиной.
— Проходите, проходите, Иван Евдокимович, — говорила Анна, придерживая его под локоть, словно боясь, что академик сейчас вырвется. И только, поднявшись на крылечко, спохватилась: — Батюшки! Про товарища вашего забыла…
— Мы сначала в райком, Анна Петровна, — выставляя из машины чемодан академика, проговорил Аким Морев. — А потом к вам. Готовьте самовар.
— Да уж вскипячу, — ответила она и, подхватив чемодан, поспешила за гостем, говоря: — Не гневайтесь, Иван Евдокимович… а я уж прямо скажу — все глаза проглядела: ждала вас… По саду у меня к вам вопросы. Да, по саду, — и потупилась, как девушка перед желанными сватами.
— Я не специалист по садоводству-то, Анна Петровна, — вымолвил Иван Евдокимович, тоже смущаясь оттого, что они так неожиданно остались вдвоем.
— Умойтесь с дороги-то, — проговорила Анна, ощущая, как в ней пробуждается еще и материнское чувство к нему — к этому большому седоватому человеку.
Не успел Аким Морев по-настоящему познакомиться с секретарем райкома партии Лагутиным, как в кабинет вошел председатель райисполкома Назаров.
Лагутин, высокий, поджарый и сильный, всем своим обликом напоминал татарина: темные, глубоко запавшие глаза, черные волосы, непослушные, точно проволока, подбородок широкий, выдавшийся вперед, брови тоже черные, густые. У него привычка то и дело оправлять ремень на синей гимнастерке, и оправляет он его так, словно собирается вскочить на коня.
«Здесь где-то недалеко развалины Городища — стоянки Батыя… Триста лет тут владычествовали татары… видимо, что-то от них перепало Лагутину», — рассматривая секретаря райкома, думал Аким Морев.
Назаров, в противоположность Лагутину, весь какой-то светло-прозрачный. У него прозрачные глаза, пушистые и белесые, будто переспелый ковыль, волосы, брови же совсем выцвели, да и ростом он ниже Лагутина. Лагутин выдержан, спокоен в разговоре. Назаров весь кипит, как кипит разбушевавшийся самовар: раз начал, так уже не удержать.