Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
— Понятно, — говорил он, — лакировать, другими словами, подкрашивать нашу жизнь — вредно, но не менее вредно мазать ее грязью. Надо видеть положительное, ведущее. Без этого не устранишь вредное. До постановления весеннего, или, как в деревне говорят, колхозного, Пленума Центрального Комитета партии во многих колхозах нашей области положение было больше чем плачевное. До какого состояния довели иных колхозников? Что на них, то и есть, а в хатах хоть шаром покати.
Аким Морев ярко вспомнил все, что видел в колхозе «Партизан»: прорванную
Астафьев продолжал:
— Решения весеннего Пленума, продиктованные жизнью, открыли перед нами путь к основной перестройке деревни на новых началах. Значит, теперь дело за нами. Во-первых, мы должны прекратить относиться к земле, как империалисты относятся к колониям: дерут с колоний семь шкур и взамен ничего не дают.
Правильно сказал докладчик. Правильно, дорогой ты наш Иван Яковлевич. Что и говорить — дерем с земли семь шкур, а взамен — словеса. Так кто же виновник тут? Давай, выставляй его перед нами… И зал заволновался.
Все ждали, что сейчас по требованию участников пленума Астафьев «за ушко да на солнышко» выведет виновников, имярек. В самом деле, кто? Давай сюда, невзирая на лица. Ведь дело-то идет о жизни миллионов. Тут жалость, прощение — вредны.
— Требуете и ждете, я вам скажу, что виновники тот-то и тот-то?
В зале наступила такая ожидающая тишина, что было слышно, как доска трибуны под руками Астафьева скрипнула, а лица у слушателей напряглись: у иных участников пленума на висках вздулись жилы.
Да. Ждем — скажи, докладчик!
И Астафьев сказал:
— Немало было в руководстве колхозов невежд, пропойц и рвачей. Но ведь ныне обком партии в полном согласии с народом отстранил их от руководства… И воз с места тронулся. Но что-то все-таки тормозит! — Астафьев чуточку запнулся и даже побледнел: то, что он намеревался сейчас сказать, членами бюро обкома было выскоблено из первоначального доклада.
«Но ведь Аким Петрович дал слово — отвечаем вместе», — вспомнил он и, расправив худые плечи, заговорил, поглядывая на Акима Морева как на единомышленника:
— Я понимаю, вопрос, который я затрагиваю, является вопросом государственной важности.
Ага! Вон за что докладчик ухватился! За вопрос государственной важности! Ну, что же. Послушаем. Только в небеса, пожалуйста, не взвивайся, да и не опоясывайся цитатами. А так, попросту — давай… и слушатели будто приварились к докладчику.
— Тормозом ныне является не кто, а что! Это что сильнее любого человека, больше того — сильнее нас всех.
О чем же это он? Что может быть сильнее нас всех? В небеса взвивается докладчик?
— Главный тормоз ныне — трудодень, — сказал Астафьев и почему-то смолк.
— Смело! — проговорил кто-то за спиной докладчика.
Астафьев свое:
— Система трудодня превратилась в силу, тормозящую
Вот тут-то и разбушевалось людское сине море: такие, как Сухожилин, посчитали, что вопрос, поставленный Астафьевым, является антигосударственным, политически вредным, и потому неистово запротестовали; другие, как Иннокентий Жук, полностью согласились с докладчиком, и согласились не молча, а во весь голос. Иннокентий Жук даже вскочил с места и, потрясая кулаками-кувалдами, прокричал в лицо протестующим:
— В «Гиганте» система трудодня кувыркнулась! Рублик ее кувыркнул!
Астафьев, одобрительно кивнув ему головой, продолжал:
— Или давайте мысленно перенесем систему трудодня в один из совхозов, ну, например, в совхоз имени Чапаева — в лучший совхоз нашей области. Как вы на это посмотрите, товарищ Ермолаев?
Ермолаев, сидевший в ложе рядом с Еленой, медленно приподнялся и быстро ответил:
— Ни за что!
— Слышите: директор совхоза говорит: «Ни за что». А ведь рабочие совхоза работают на той же земле, под тем же солнцем и при той же Советской власти. Директор крикнул «ни за что» потому, что система трудодня им не подходит.
— Чем заменишь? Чем? — пронеслось со всех сторон.
— Денежной сдельщиной.
Вот когда по-настоящему взволновались люди полей: Астафьев своими словами ударил по самому больному месту. Трудодень! Вот что наболело. Вот что убивает в колхозниках охоту работать. И зал заговорил, загудел. Вон в рядах поднялись люди и что-то кричат в сторону сцены. Но что? В общем гуле не слыхать.
Участники пленума чем-то напомнили Акиму Мореву озеро в лесу: вот оно тихое-тихое, согретое солнцем, чего-то ожидающее, и вдруг откуда-то вырывается вихревой ветер и взрывает гладь озера.
Секретарь обкома понимал, что люди полей возбуждены, переполнены желанием высказать все, и начистоту. Что ж, не каждый ведь способен взобраться на трибуну и ораторствовать оттуда. А вот с места разве запрещено выкрикнуть наболевшее? И Аким Морев вел заседание не в обычных рамках регламента, дабы не спугнуть правду жизни. Ведь она, правда жизни, иногда напоминает чуткую и осторожную птицу!
— Пусть высказываются, как умеют… и полностью, — отвечал он всем, кто напоминал ему о регламенте.
Но такой порядок как раз и не нравился Сухожилину.
Читайте то, что он записал в блокноте:
«Базар, а не пленум. И полное нарушение коллегиальности: на бюро было утверждено одно, а теперь докладчик несет вредную отсебятину».
Астафьев продолжал:
— Партия зовет нас работать и жить так, как живут и работают рабочие советской промышленности.
— Загнул! — выкрикнул Коровенко.
— Нет. Он тебе еще загнет салазки! — под общий одобрительный смех отпарировал с балкона басовитый Егор Пряхин.