Волгины
Шрифт:
— Опять последними? — спросил Алексей.
— Опять. Это нам с тобой цыганка наворожила: при отступлении быть последними, а при наступлении — первыми!
Алексей напряженно морщил лоб.
— Когда немцы взяли Сверчевку? — спросил он, вновь склоняясь над картой.
Рядом с ним опустилась взлохмаченная голова начальника штаба. Тонкий, выпачканный в чернилах указательный палец Саши Мелентьева лег на зеленый квадрат.
— Повидимому, еще вечером, — ответил Гармаш. — Прорвались с севера и юга. Мы тут сидели, а немцы не на нас ударили, а вот сюда, где тоньше. Тут не умение, брат, а чистое нахальство.
Алексей
— А я, товарищи, нынче опять перечитывал главы из «Войны и мира», — застенчиво улыбаясь, вмешался в разговор Саша Мелентьев. — Так вы знаете, путь гитлеровской армии напоминает путь Наполеона, и не только географически…
— Чепуха! Какие могут быть сравнения, — отмахнулся Алексей.
— Я в том смысле, знаете, — робко закончил Саша Мелентьев свою мысль, — что вот и тогда углубление врага на нашу территорию усложняло его положение, грозило ему гибелью… Но, конечно, я понимаю, что исход войны решит не территория…
— Да… — неопределенно сказал Алексей. — Где, ты говоришь, находятся сейчас немцы? — снова спросил он капитана.
— Вот здесь… И здесь…
— Там же медсанбат, — прошептал Алексей, вспомнив о сестре. Сердце его сжалось.
Слова его услышал Саша Мелентьев, поднял голову.
— Разве медсанбат в Сверчевке? — тихо спросил он.
— Не только медсанбат, там политотдел дивизии, там весь наш второй эшелон, — ответил Гармаш.
— Да, пожалуй, это не менее важно, — пробормотал Алексей и еще раз взглянул на карту, ища на ней село, в котором жила семья Миколы Хижняка.
Село стояло далеко в стороне от Сверчевки. Алексей вздохнул: нет, не придется Миколе зайти домой!
— Ну, Артемьевич, я пойду в роты, — сказал он. — Повидимому, спать будем за Сверчевкой.
— Надеюсь, — ответил капитан. — До выступления осталось полчаса. Я уже отдал команду…
Тане Волгиной было очень трудно. До приезда на фронт ей казалось, что на войне она должна совершить что-то исключительное, героическое, а на самом деле здесь все было значительно проще, будничнее и тяжелее. Ничего героического, на ее взгляд, сделать ей пока не удавалось.
Ей приходилось ходить и в дождь, и в жару, ночью и днем, и когда ноги не хотят идти и хочется только упасть где-нибудь и заснуть. Она таскала носилки с тяжело раненными, толкала плечом застрявшие в грязи подводы и грузовики, перевязывала по тридцать — сорок человек в сутки. Руки ее покрылись ссадинами, на ногах затвердели натертые мозоли, губы потрескались от ветра, щеки и нос шелушились. В последний раз она пользовалась захваченной из дому пудреницей, перед тем как выгрузиться из вагона на прифронтовой станции, потом пудреница завалилась куда-то на дно вещевого мешка, вместе с маленьким круглым зеркальцем… Бывали недели, когда Таня вовсе не следила за собой. Это было такое время, когда некогда было подумать о себе, когда все эти пудреницы, зеркальца, подведенные помадой губы казались чуть ли не кощунством. Зато появилось другое…
…Вечером, перед тем как в штабе третьего батальона была получена весть, что дивизия отрезана, Таня Волгина работала в перевязочной. Она очень устала; эта усталость, казалось, все время текла по ее жилам вместе с кровью. Ей всегда хотелось спать; за час сна она согласилась бы отдать половину жизни, но выспаться вволю все как-то не удавалось: то дежурить надо было, то ехать в полк за ранеными, то медсанбат внезапно снимался среди ночи, и надо было грузить на машины имущество… В тот вечер старшая сестра Раиса Сергеевна перевязывала раненых, перед тем как отправлять их в армейский госпиталь. Таня помогала ей, подавала то бинты, то вату, то тазик со спиртом. Под потолком палатки, сквозь закопченное стекло подслеповато брезжил огонек висячей керосиновой лампы. Глаза Тани слипались. Ей казалось, вокруг нее ходят теплые, мягкие, как вата, волны, и стоит ей присесть и склонить голову, как они сразу подхватят ее и, укачивая, понесут в полную неизведанного блаженства тьму.
«И почему я так мало спала дома, — думала Таня, — а ведь можно было, особенно по воскресеньям». И ей вспомнилась чистая домашняя постель, тишина уютной спальни, тумбочка у постели и на ней электрическая лампа с зеленым колпачком, бросавшая свет прямо на подушку, — так, что удобно было почитать перед сном.
— Таня, поддержите руку больного, не опускайте, — сказала Раиса Сергеевна, закладывая в лубки сломанную руку раненого.
Солдат кряхтел, морщился, недружелюбно косился на старшую сестру; уж слишком бесцеремонно обращалась она с его рукой.
— Легче, сестрица, легче! — скрипнул он зубами. — Не кочережка ведь…
Таня осторожно поддерживала вялую, как плеть, руку бойца.
Было слышно, как за палаткой шелестели деревья, тренькали сверчки, где-то далеко лаяли собаки. Пахло сеном и опавшими листьями. Палатки медсанбата стояли в саду, примыкавшем к колхозным дворам громадной, раскинувшейся вдоль леса деревни.
Внезапно откуда-то издалека донесся неясный рокот. Он прошумел, как порыв ветра в дальнем лесу, и затих. Старшая сестра и Таня продолжали работать. Стонали и вздыхали раненые. Звенели сверчки. О брезентовую крышу палатки ударили редкие дождевые капли. И снова где-то далеко полыхнул странный шум: «фрр… фр… фр…»
И вдруг с окраины села явственно донеслась автоматная очередь, за ней другая, третья… Пока еще не понятный шум стал расти, усиливаться, будто по степи, фыркая, оголтело несся конский табун.
В палатку быстро вошел начальник медсанбата, военврач третьего ранга Тихон Николаевич и, подойдя к старшей сестре, что-то шепнул на ухо. Таня увидела, как у Раисы Сергеевны побелело лицо и бинт выскользнул из пальцев. Красивая бородка Тихона Николаевича, за которой он ревниво ухаживал в трудных походных условиях, заметно дрожала. Шум, похожий на фырканье лошадей, теперь уже непрерывно доносился с окраины.
Тихон Николаевич, подчеркнуто твердо ступая, вышел из палатки. Со двора послышалась его приглушенная команда:
— Заводи машины! Давай подводы! Грузить раненых!
— Раиса Сергеевна, что случилось? — шепотом спросила Таня.
— Заканчивайте перевязку. Побыстрее, — ответила старшая сестра.
Раненый боец с тревогой взглянул на нее.
На койках зашевелились. Снова быстро вошел Тихон Николаевич.
— Товарищи раненые, вы в воинской части. Я ваш командир. Без приказа не выходить…