Волгины
Шрифт:
Два оставшихся в живых автоматчика не успели сделать последнего броска вперед: вторая граната упала им под ноги.
Когда дым рассеялся, Таня стала ждать, когда автоматчики поднимутся, но они не поднимались. Слабый стон донесся оттуда.
— Ну, дочка, стреляешь ты совсем плохо. Пули за молоком летят, — пожурил Копытцов. — Давай-ка сюда винтовку, патроны, а сама иди к раненым. Я сам тут как-нибудь управляться буду.
Таня хотела возразить, но Копытцов так сердито взглянул на нее, что она торопливо скатилась в буерак.
Орудийный гул обкладывал теперь буерак со всех сторон. А иногда ужасающий гром
— Не бойтесь, голубчики. Сейчас придут наши, — уверяла раненых Таня и подносила то одному, то другому флягу с разбавленным спиртом, давала пить по маленькому глотку. Надежда на избавление не покидала ее.
Чтобы посмотреть, что делается наверху, она опять вылезла на бугор. Дождь все моросил. Из села доносился глухой шум.
Таня подползла к Копытцову. Вытянув прямую с почерневшим от грязи бинтом ногу, он напряженно всматривался вперед.
— Чего вылезла? — грубо спросил он. — А ну-ка, марш отсюда!
Лицо Копытцова еще больше осунулось, по колючей бороде сбегали дождевые капли.
— Василий Андреевич, идите вниз, — робко попросила Таня и, взглянув на поле, поняла все: восемь немецких автоматчиков бежали прямо к буераку.
— Куда уходить с одной ногой? — отмахнулся Копытцов. — Эх, еще бы парочку гранат.
Говоря это, он вытащил из-за пазухи маленький, завернутый в клеенку сверточек, сунул в руку Тане.
— Спрячь. Тут адрес… Останешься живая — родичам напишешь. А сейчас — беги. Живо!
Голос его зазвенел приказывающе. Хриплые крики, топот ног приближались.
— Русс, сдавайс! — послышался явственный голос.
Над головой Тани просвистели пули.
Повинуясь какому-то необычному велению, которое Таня увидела в глазах Копытцова, она покатилась вниз по скользкому откосу, прямо под колеса санитарного грузовика.
Она никогда не думала, что с ней может случиться такая беда — к ней приблизится сама смерть. Она всегда верила в самое лучшее и никогда не унывала, а тут почувствовала себя маленькой и беспомощной. В руках ее не было ни гранат, ни патронов. Совершалось непоправимое, чего уже нельзя было предотвратить. А она-то думала стать героиней! Как сквозь сон, услышала она шум возни наверху, сдавленный яростный крик…
Коротко прострочил автомат.
Раненые продолжали звать Танго. Неужели они еще верили, что она может защитить их? Но она могла сделать только одно — попытаться отвести от них удар просьбами о милосердии или подставить под пули свою грудь. Ей казалось, что гитлеровцам не чужды человеческие чувства.
Она знала — знак Красною креста на войне всегда, во все времена был символом неприкосновенности, и сейчас в ней шевельнулась надежда, что, как бы ни был дик и зол враг, он не осмелится поднять на раненых оружие. Она вскочила, встала у грузовика, широко раскинув руки. Ставшие огромными глаза ее смотрели умоляюще.
Расправившись с Копытцовым, пятеро гитлеровцев бросились вдоль буерака, а трое во главе с офицером, маленьким и остроносым, спустились в лощину. Вид санитарного грузовика озадачил их.
— Не стреляй, Фрид! — по-немецки скомандовал остроносый офицер. — О-о! Да тут девчонка!
Не опуская распростертых рук, Таня не сводила с гитлеровца широко раскрытых, полных ненависти и ужаса глаз. Бледная, с растрепанными волосами (пилотку она потеряла), в измазанной грязью гимнастерке, она походила на безумную, и автоматчики сначала даже остановились от изумления. Потом, держа наготове автоматы, они осторожно приблизились к ней. Остроносый, повидимому, колебался: застрелить эту русскую «девчонку» на месте или взять живьем. Он, очевидно, решился на первое и стал отступать, чтобы удобнее было стрелять. Таня смотрела на него, будто на диковинного зверя, видела чужую офицерскую форму, какой-то значок на петлице. Она крикнула:
— Не стреляйте! Тут раненые!
Офицер сделал злую гримасу.
— Русский зольдат стреляйт даже без нога, — сказал он ломано по-русски. Челюсть его дрожала.
— Убейте меня, а их не трогайте, — заикаясь, попросила Таня. Только теперь она поняла, что была непростительно наивной.
Офицер схватил ее за грудь, рванул с такой силой, что она вскрикнула, упала на колени. Потом, оттолкнув от машины, офицер что-то презрительно сказал коренастому немцу, с бледного толстого лица которого стекал грязный пот. Тот оттащил Таню в сторону, швырнул в кусты, как котенка, но, повидимому, не рассчитал толчка, и это спасло Таню. Когда свистящая струя металла ударила из автомата, она уже катилась в глубокий овраг.
Эсэсовцы не стали разыскивать Таню — они торопились. Сначала они отбежали от грузовика на пять шагов и выпустили по нему три длинных очереди разом из всех автоматов.
Из кузова послышался тонкий крик. Этот крик услышала Таня и похолодела. Это кричал молоденький боец; всю ночь он больше всех страдал от боли и просил пить. Пули прошли вторично через раненый живот, но боец еще жил; он высунул из кузова забинтованную голову.
Толстый эсэсовец снова поднял автомат. Треснула короткая очередь. Голова бойца, как подрезанный колос, свесилась через борт кузова. Офицер опять что-то приказал коренастому. Тот быстро выдернул из ремешка на поясе большую, как полупудовая гиря, противотанковую гранату с длинной ручкой. Офицер и солдат отбежали в сторону, залегли, а коренастый метнул гранату прямо под навес кузова. Воздух в буераке колыхнулся, клочья парусины, щепки и куски мяса полетели вверх. Грузовик сразу осел, будто его вдавили в землю…
Когда Таня вылезла из оврага, гитлеровцев уже не было. Ноги ее подкашивались. То, что она увидела, было страшнее всего, что она могла себе представить; трое раненых лежали недалеко от грузовика, выброшенные взрывом. Изуродованные осколками гранат, они не дышали. Среди остальных двенадцати были еще живые, они тихо стонали.
Таня собрала последние силы, стала вытаскивать из-под обломков исковерканного кузова кровоточащие, еле дышащие тела, но после всего пережитого руки ее совсем ослабели. Она склонилась над молоденьким бойцом с вырванной челюстью и заплакала…
Когда в буерак вбежали советские пехотинцы, она долго не могла произнести ни одного слова.
Батальон Гармаша уже целый час шел по редкому перелеску в одном направлении, растянувшись повзводно. Боевое охранение все еще не встречалось с противником, из штаба полка не было никаких дополнительных указаний.
Начало развидняться, стал моросить дождь. Сперва он прибил сухую землю, и она волнующе запахла чем-то пресным, потом капли посыпались гуще, и земля стала налипать на сапоги.