Волгины
Шрифт:
Было уже совсем светло. Лица разведчиков, разгоряченные, потные и усталые, отражали полное удовлетворение. Глаза весело и победоносно блестели. И еще одно выражение, свойственное только разведчикам, — выражение самодовольства, лихости и скрытого лукавства заметил Алексей на лицах бойцов. Он велел им на минутку задержаться.
Разведчики, тяжело дыша, остановились.
— Вы что же, друзья? Часом, не мертвого волокете? — спросил Алексей.
— Какое там, товарищ гвардии майор, — с живостью ответил, переводя дыхание, высокий разведчик, державший тяжелую ношу за передний конец, и
Алексей невольно улыбнулся.
Разведчики, вполголоса переговариваясь и пересмеиваясь, потащили «языка» дальше.
Алексей постоял в ходе сообщения в раздумье. «В самом деле, надо взглянуть на этого „барина“. И еще раз наказать, чтобы поскорее отправляли его в дивизию», — подумал он и повернул назад к землянке командира роты.
Распеленатый, с освобожденным от затычки ртом, но со связанными за спиной руками, рослый обер-лейтенант, нагнув голову, стоял посредине землянки. Рубен Арзуманян и Гомонов с удовольствием, как на крупную диковинную дичь, смотрели на него. За спиной фашиста плечом к плечу (землянка еле вмещала такое большое количество людей), с автоматами на груди, тесно жались друг к другу разведчики.
Алексей протиснулся вплотную к столику.
— Вот он, товарищ гвардии майор, — возбужденно сверкнул знойными глазами Арзуманян. — Полюбуйтесь, — правда, крупный фазан? И не желает отвечать.
Арзуманян подал Алексею офицерскую книжку в черной сафьяновой обложке с оттиснутым на ней кондором, растопырившим крылья и державшим в когтях круглый щит со свастикой. Неверный свет снарядной гильзы, сливающийся с праздничным сиянием утра, проникавшим в узкую амбразуру землянки, падал на нее.
Алексей развернул книжку, прочитал:
«Дивизия СС „Огня и меча“. Обер-лейтенант барон Альфред фон Гугенгейм».
Дичь была действительно крупная. Такой «язык», наверное, многое мог рассказать о летних оперативных планах германского командования.
— Где вы его поймали? — обратился Алексей к широколицему сержанту с удивительно хитрыми и дерзкими глазами.
— В уборной, извиняюсь за выражение, товарищ гвардии майор.
Кто-то из разведчиков прыснул со смеху.
— Отставить! — крикнул Арзуманян. — Что за смешки!
Широколицый разведчик невозмутимо продолжал:
— Был он выпивши, товарищ гвардии майор. Пошел, стало быть, оправиться, ну, мы его и сцапали. Здорово брыкался, сволочь. Но мы его скорее в плащпалатку честь-честью, как голубчика, соску в зубы — и давай ходу. Мы еще заранее этот ихний сортирчик высмотрели, все, как полагается. Часового, конечно, чикнули, чтоб не мешал…
Арзуманян даже за живот взялся:
— Ну и спектакль…
Только Гомонов бровью не повел — сидел насупившись.
— Вы не желаете отвечать на вопросы? — спросил Алексей пленного по-немецки.
Обер-лейтенант вскинул длинную высоколобую голову. Пожалуй, впервые Алексей увидел столько ненависти в глазах человека. Холеное лицо эсэсовца казалось не лишенным приятных черт: женственно-нежные губы, ямочка на юношески округлом подбородке, но глаза слишком светлые, ледяные, надменные, кожа отечного лица бледная, прыщеватая.
Странное, ни с чем не сравнимое удовлетворение испытывал Алексей, глядя на силившегося сохранить гордое достоинство, изрядно потрепанного, утратившего недавний лоск обер-лейтенанта.
Какая разница была между этим нагловатым бароном и теми двумя немцами, которых он допрашивал недавно.
Алексей повторил свой вопрос.
Презрительно скривив губы, барон Альфред фон Гугенгейм ответил:
— Ich will antworten nicht [11] .
И с тем же надменным видом отвернулся.
— Хорошо, — сказал Алексей. — Мы и не настаиваем, чтобы вы отвечали здесь. Вас допросят в дивизии, а может быть, и выше… Лейтенант Арзуманян, — обратился майор Волгин к Рубену. — «Языка» немедленно доставить в штаб дивизии. Ни минуты задержки.
11
Я не желаю отвечать.
— Слушаюсь, товарищ гвардии майор! — вскочил Арзуманян.
Когда Алексей возвращался в штаб батальона, солнце уже поднялось высоко. На молодой траве и на чистых, словно вымытых листьях ракит, как мельчайший жемчуг, блестела обильная роса. В кустах звонко щебетали птицы. Все сверкало разноцветными, искрящимися на солнце огоньками.
Даже сюда, в лощинку, по которой шел Алексей, доносился с переднего края громкий, искаженный, очень низкий бас диктора, льющийся из расставленных репродукторов, вещавший о великом весеннем празднике… Чередуясь с первомайскими призывами, звучала, разносясь далеко по лесу и по выжженному, чернеющему невдалеке селу, торжественная маршевая мелодия, пели фанфары.
Потом диктор стал читать приказ Верховного Главнокомандующего: целые фразы довольно отчетливо звучали в неподвижном воздухе утра. Алексей на минуту остановился.
— … «Это еще не значит, конечно, что катастрофа гитлеровской Германии уже наступила, — читал диктор. — Нет, не значит. Гитлеровская Германия и ее армия потрясены и переживают кризис, но они еще не разбиты. Было бы наивно думать, что катастрофа придет сама, в порядке самотека».
Далее в приказе говорилось, что потребуется еще два-три мощных удара с запада и востока, чтобы катастрофа гитлеровской Германии стала неминуемой.
Неслышное воздушное течение отнесло несколько слов далеко в сторону, и они слились там с замирающим эхом. Потом звуки радио вновь как бы вернулись издалека, и Алексей уловил еще несколько фраз:
«Поэтому народам Советского Союза и их Красной Армии, равно как нашим союзникам и их армиям предстоит еще суровая и тяжелая борьба за полную победу над гитлеровскими извергами. Эта борьба потребует от них больших жертв, огромной выдержки, железной стойкости. Они должны мобилизовать все свои силы и возможности для того, чтобы разбить врага и проложить таким образом путь к миру».