Волгины

Шолохов-Синявский Георгий Филиппович

Арзуманян вопросительно взглянул на Алексея, как бы спрашивая, как поступить с перебежчиками, и тут же, переведя на них преувеличенно-грозный взгляд, намеренно выкатывая круглые блестящие глаза, крикнул:

— Ну?! Зачем пожаловали? Шпрехен зи!

Алексей остановил его:

— Прикажите сначала сделать раненому перевязку.

— Вызовите сестру! — сердито крикнул Рубен и развел руками: — Что за спектакль?

Уже вернувшаяся из санвзвода Тамара вбежала в землянку, запыхавшись. Она недоуменно оглядела немцев.

— Тамара, перевяжите раненого, — тихо приказал

Алексей.

Тамара смело подошла к немцу, вынула бывший всегда наготове бинт, стала деловито и ловко делать перевязку. «Тоже мне ходят тут всякие, а ты за ними ухаживай», — было написано на ее розовощеком лице.

— А теперь поговорим, — сказал Алексей, когда перевязка была окончена. — С гостями надо быть повежливее, лейтенант. Они наши гости, да еще праздничные.

— Кто они такие? Я им не верю. От них так и жди пакости, — хмуро проговорил Рубен и, обернувшись к перебежчикам, снова оглушил резким окриком:

— Кто вы такие? Ну? Гитлер капут, да?

Пожилой немец, видимо взявший на себя роль волока во всей этой операции, ничуть, казалось, не был обескуражен таким неделикатным вопросом. Он не вытянулся, не пристукнул каблуками, как это делали обычные пленные, сразу становившиеся при допросах угодливыми и подобострастными. Он спокойно поднял сжатый кулак, примеру пожилого немца последовал молодой, и оба они глухо, четко и немного торжественно, как ученики давно заученный урок, выкрикнули:

— Коммунистише партай! Эрнст Тельман!

— О-о?!

Арзуманян так и подскочил на месте.

— Зачем сказки говоришь, а? Какой Тельман? Тельмана Гитлер в тюрьме сгноил! Какой коммунистич? А? Зачем воевал? Зачем за Гитлера шел, а?

Молодой немец встревоженно и робко, а пожилой — по-прежнему спокойно смотрели на побагровевшего от искреннего негодования Арзуманяна. Рубену казалось, что ни один гитлеровский солдат не мог говорить правды; а пожилой перебежчик, судя по всему, уловив это душевное состояние лейтенанта, отнесся к нему, как к чему-то неизбежному.

— Ладно, Рубен, не горячись. Мы спокойно допросим их, — сказал Алексей и, обратившись к пожилому, добавил по-немецки:

— Я знаю немецкий язык. Говорите только правду. Как вас зовут?

— Артур Гольц, — ответил пожилой.

— Пауль Думлер, — дернув желтыми мышцами лица, срывающимся тенорком откликнулся молодой перебежчик.

Они назвали номера частей.

Это были номера полка и дивизии, стоявших против советской обороны как раз в этом месте и уже известных Алексею.

— Почему вы вздумали перейти на нашу сторону? — тихо спросил он.

— Я бы хотел, чтобы вы сначала позволили Паулю сесть, — попросил Артур Гольц.

— Садитесь, — поморщился Алексей. Понимая, что приход этих людей необычен, он все-таки не мог сразу преодолеть неприязнь к ним.

Пауль плюхнулся на патронный ящик, прижимая к груди забинтованную руку.

— Садитесь и вы, — предложил Алексей Гольцу.

— Я могу стоять, — ответил Гольц. — Пауль ослабел, как видите. Вы знаете, как по нас стреляли.

— Да, видели, — кивнул Алексей.

Артур Гольц передохнул, облизнул сухие, запекшиеся губы.

— Тамара, дайте им воды, — распорядился Алексей.

Арзуманян негодующе пробормотал:

— Я уверен, что они играют комедию. Ай-ай-ай! Зачем с ними такая вежливость?

Артур Гольц, захлебываясь, жадно пил из котелка. Вода струйками сбегала по его острому подбородку. Напившись, передал котелок Паулю.

— Отвечайте, — сухо приказал Алексей, когда Пауль отставил котелок. Губы Алексея кривились.

— Вы хотите знать, почему мы с Паулем решили перейти к вам? — более твердым голосом спросил Артур Гольц. — Вы можете нам не верить. Вы имеете на это право. Но я говорю сущую правду. Я — бывший член Германской коммунистической партии, Пауль никогда не был наци. Я его знаю, как самого себя. Мы оба рабочие… С гамбургской судоверфи… — Артур Голых заговорил торопливо, словно боясь, что его не дослушают. — Наци меня посадили в тюрьму. Я сидел три года. Перед войной меня выпустили. Потом мобилизовали. Что я мог поделать? Вы можете не верить. Мы — немцы. Ваш народ проклинает нас, и многие из нас это заслужили. Но я хочу сказать, что среди нас немало честных людей. Гитлер все равно не удержится. Победите вы, я знаю. Я решил поступить честно или погибнуть. Я больше не мог оставаться в гитлеровской армии. Завтра — Первое мая, и мы с Паулем решили протянуть вам руки. Мы долго ждали этого часа. Десять дней я высматривал, где безопаснее пройти к вашим окопам. Я был лучшим наблюдателем, и я увидел то, что надо. Я один заметил проход в вашем минном поле. О, ваши саперы — смелые ребята. Они все делают чисто. Я так и сказал Паулю: «Сынок, имей в виду, здесь пойдут советские разведчики. И надо быть дураком, чтобы этим не воспользоваться». Я больше никому не сказал об этом. Сегодня в десять часов мы должны были смениться и идти отдыхать. Офицер нас отпустил, но мы не пошли в землянку. Я повел Пауля к той лазейке, в какую, по моему мнению, легче всего было проскользнуть. И мы проскользнули: нас сначала никто не заметил. Мы проползли больше половины, до ваших окопов осталось метров пятьдесят, и тут нас обнаружили. Остальное вы знаете…

Артур Гольц сделал передышку, попросил разрешения напиться и снова припал к котелку.

Алексей, Гомонов, Арзуманян и все, кто находился в землянке, молчали.

Смуглое, отражавшее глубокую задумчивость лицо Алексея оставалось суровым и бесстрастным.

— Вы больше ничего не добавите? — спросил он у Пауля после продолжительной паузы.

Тот привстал:

— Все было так, как говорит Артур.

Не знавшие немецкого языка Арзуманян и Гомонов недовольно и вопросительно смотрели на Алексея.

— Что они там лопочут? Врут, должно быть, — пренебрежительно заметил Гомонов. — Они все овечками прикидываются.

Алексей вкратце передал Арзуманяну и Гомонову рассказ Артура Гольца.

— Не будем сейчас обсуждать, насколько правдиво все, о чем они говорят, — сказал Алексей. — Отправим их побыстрее в полк.

— И верно — там разберутся, — согласился Арзуманян. — Может быть, они просто разведчики. Вы-то им верите?

Алексей на минуту задумался.