Волгины
Шрифт:
Таня подошла к Алексею, спросила, лукаво щурясь: Товарищ гвардии майор, ужинать с нами останетесь?
— Да, я останусь, — с напускной строгостью ответил Алексей, испытывая желание тут же при всех шутливо потрепать сестру за уши. Ему было приятно видеть ее здоровой и веселой, как бы вылечившейся от тяжелой болезни. Эта болезнь была тем сильным, казалось, непоправимым горем, какому в течение многих недель с отчаянием предавалась Таня, узнав о смерти матери. Алексей даже побаивался тогда, чтобы она
И вот то время миновало, молодость взяла свое, и Таня ожила вновь.
За последний год она приобрела настоящий военный вид, заметный во всех ее движениях, в манере держаться всегда прямо, говорить с начальством коротко и четко и как-то особенно холодновато щурить глаза.
В уголках губ ее часто залегали чуть приметные складочки. На боку у Тани висел теперь маленький трофейный бельгийский пистолет, из которого она все время училась стрелять на удлиняемые с каждым новым упражнением дистанции без промаха.
Алексей уже заметил, как Таня поглядывала на Сашу Мелентьева, и в глазах ее так же, как в ответных взглядах Саши, светилась та почти неуловимая теплота, какая возникает между молодыми людьми, чувствующими растущую с каждым днем близость.
Глядя на Таню и Сашу, Алексей невольно представлял свои собственные будущие отношения с Ниной и то, как бы они выглядели, если бы он позволил им осуществиться… И опять ему становилось неловко, тревожно и вместе с тем радостно.
«Какое я имею право? — думал он. — У Татьяны и Саши все это — как вот эта весна, они только вступают в жизнь… Никто их не осудит, и война им не помеха, а я…»
И он тут же давал себе слово (в который раз!) быть с Ниной попрежнему сухо-официальным, как и подобает человеку, старшему по военному званию.
Стол был уже накрыт, ящики и скамейки вокруг расставлены, но люди не садились, ожидая, когда сядет замполит.
Глядя на Алексея сияющими, немного робкими глазами, Нина обратилась к нему:
— Товарищ гвардии майор, разрешите начать наш скромный фронтовой ужин. Просим разделить с нами первый тост.
— Товарищ замполит, просим! — звонким задорным голосом выкрикнула Таня и, словно присутствовала на какой-нибудь довоенной вечеринке, захлопала в ладоши.
Алексей строго взглянул на сестру, помедлил и сказал шутливо:
— Товарищ санинструктор Волгина! В боевой обстановке аплодисменты не положены…
— Виновата, товарищ гвардии майор!
Послышался непринужденный смех. Все лица, оживленные и веселые, обернулись к Алексею.
— Прошу садиться, товарищи! — пригласил он широким жестом.
Осторожно раздвигая скамьи и ящики, все стали усаживаться. Краснощекий плечистый старшина харьковчанин Максим Коробко разлил вино, стараясь не пролить ни одной капли. Все молчали. Алексей взял кружку, встал, и вслед за ним, как по команде, встали все.
Испытывая особенную близость к сидевшим в землянке людям, видя устремленные на себя внимательные глаза, Алексей сказал:
— Не будем, боевые друзья мои, произносить сегодня громких тостов. Я и сам их говорить не умею. У каждого из нас сегодня одна мысль, одно желание — поскорее увидеть свою Родину полностью освобожденной от врага. Вот за это, друзья мои, и выпьем!
Дружное «ура» прокатилось под березовым накатом землянки. Заколыхалось, как от дуновения ветра, пламя в снарядной гильзе, мигнули лампы…
Все потянулись к Алексею с кружками. Сияя улыбкой, перегнулась через стол Таня.
— Товарищ гвардии майор! Алеша! — забывшись, крикнула она. — За победу!
— За послевоенную счастливую жизнь! — ворвался чей-то взволнованный голос.
Сузив свои дерзкие глаза-щелочки, потянулась к Алексею с кружкой Тамара:
— Товарищ гвардии майор, и со мной!
— А ты меньше кури и ругайся, курносая! — полушутя пригрозил ей Алексей. — А то опять в медсанбат отправлю.
— Не буду, не буду, вот чтоб я лопнула! — сипловато крикнула Тамара и, заметив обращенный на себя строгий взгляд военфельдшера, закрыла лицо рукой. Тамаре, казалось, и война была нипочем. Толстые, розовые щеки ее и в самом деле готовы были лопнуть в эту минуту. Высокая, полная грудь распирала гимнастерку; сила и здоровье как бы не вмещались в крепком и сильном теле Тамары и проступали сквозь загорелую кожу густым, кричащим румянцем.
Чокаясь со всеми, Алексей протянул кружку к Нине.
— Давайте и с вами, Нина Петровна, — впервые назвал он ее по имени-отчеству. — За все лучшее после войны и… за ваше счастье…
— И за ваше, — сказала Нина, с нескрываемой нежностью глядя на него.
Алексей осушил кружку и, уже не глядя на Нину, весело скомандовал:
— А теперь споем, друзья! Только не особенно громко. Гоголкин, запевай!
— Какую, товарищ гвардии майор? Аль опять «Ой, Днiпро, Днiпро»? — спросил Гоголкин.
— Давай «Ой, Днiпро…»
Песня эта уже вошла в быт армии, и многие уже успели полюбить ее слова, ее суровую, гневную мелодию.
Гоголкин не заставил себя долго ждать. Он быстро расставил людей. Басы и теноры расположились отдельно, на одной стороне, женщины — на другой. Сам Гоголкин, готовясь дирижировать, стоял посредине, окружив себя тесным, живым кольцом. Подняв руку и вытянув длинную, жилистую шею, он затянул неожиданно сильным, с явным трудом сдерживаемым тенором:
У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы и росли…