Волгины
Шрифт:
— Вот привалило лето богатое, — говорили люди. — Только бы жить, а тут — война. Чтоб этому проклятому Гитлеру захлебнуться в собственной крови!
Со дня германо-фашистского вторжения прошла неделя, а в городе уже многое изменилось. Как будто и гудки на заводах так же гудели по утрам, и трамвай позванивал на улицах, и народ шел по своим делам, а оглянешься по сторонам, прислушаешься — не то. Словно поднялась в вечно живом организме города температура; дышит он часто и трудно, порывисты удары его напряженного пульса Все куда-то спешат, лица, у всех суровы и озабоченны, мало на улицах смеха и шуток.
Во многих
Город на глазах менял свои пестрые живые краски. Штукатуры мазали стены грязновато-серой, смешанной с сажей известкой, закрашивали синькой окна, чтобы дома лучше сливались с ночной темнотой.
С вечера улицы погружались в густой мрак, одиноко мерцали только цветные огоньки светофоров. Жители постепенно отвыкали от яркого света, от нарядного сияния неоновых трубок, от скользящих над фасадами домов световых реклам.
В часы передач последних известий на улицах, на перекрестках у радиорупоров собирались толпы. Люди жадно ловили каждое слово диктора.
Прослушав сводку, все расходились с невеселыми, сосредоточенными лицами.
Первый день войны вторгся в семью Волгиных с такой же ошеломляющей неожиданностью, как и во многие семьи, что-то было сдвинуто с места, нарушено, перемещено. Грозные события непосредственно касались семьи Волгиных. Война бушевала там, где находились Алеша, Кето и Виктор. Это с первого же дня сильно беспокоило всех.
Наступила вторая неделя войны, но от Алексея, Виктора и Кето не было вестей. Красная Армия оставила Брест, Белосток и Гродно. Новость эта еще больше взволновала семью Волгиных.
Прохор Матвеевич попрежнему аккуратно уходил на работу. Его фабрика перешла на изготовление коек и столов для госпиталей. Он и уставал больше, и приходил домой позже, и одевался небрежнее, и лицо его заметно осунулось, похудело. Дряблые складки кожи серебрились жесткой, давно небритой порослью.
С Таней тоже происходило неладное. Занятая прежде только делами института, лекциями, экзаменами, встречами с друзьями и подругами, все время твердившая дома о Юрии, о том времени, когда они начнут совместную жизнь, она вдруг перестала говорить об этом.
Юрий попрежнему приходил в дом на правах жениха. Попрежнему они ходили гулять или в театр, Юрий уже смотрел на Таню, как человек, уверенный в том, что он любим и рано или поздно станет обладателем своего счастья.
И вдруг в отношениях Тани и Юрия появился холодок. На его настойчивые ухаживания она отвечала грустным молчанием, беспричинно, как казалось Юрию, капризничала, с явной неохотой слушала его напоминания о свадьбе. Иногда лицо ее темнело, она рассеянно смотрела мимо Юрия и вдруг, нервно передернув плечами, отвечала ему горьким, обидным смехом.
— Тебе, Юра, как будто и думать больше не о чем, только о свадьбе, — с досадой сказала однажды Таня. — Просто даже скучно становится…
Как-то Таня весь день бродила по городу. К вокзалу непрерывно шли колонны мобилизованных, а рядом медленно шагали их жены и родственники. Поровнявшись с колонной, Таня пошла вслед за ней, подхваченная пестрой бурливой толпой.
Небольшой духовой оркестр, идя во главе колонны, не совсем складно, но очень громко, с большим подъемом играл марш. Мобилизованные с сумками за плечами, каждый в своей домашней рабочей одежде, шли, ничуть не стараясь отбивать шаг под звуки оркестра. Лица их были строги, задумчивы, и на каждом из них было заметно обычное будничное, домашнее выражение, как будто каждый уносил с собой часть того мира, в котором жил до начала войны.
И вместе с тем в лицах их было что-то такое, что уже отрешало их от домашней жизни. Это сочетание будничности с суровой отрешенностью от обычного мира и готовностью принять какую-то небывало важную новую обязанность поразило Таню.
Звуки марша, приглушенные голоса в толпе, остановившиеся трамваи и троллейбусы, пропускавшие колонну, накаленное добела июльское небо, покорные и печальные лица женщин (у некоторых глаза были еще влажны) до того взволновали Таню, что в горле ее сладко защекотало. Чувство какой-то особенной мужественной гордости за людей, за почтительно расступившийся перед колонной город, за пыльное, жаркое родное небо, за все-все, чем жили в эти дни люди, охватывало Таню все сильнее.
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна… Идет война народная, Священная война…подпевала колонна оркестру. Эти простые слова казались Тане все более значительными.
Рядом с ней шла молодая женщина, худая, бледная, с заплаканными серыми глазами и печальной сосредоточенностью на лице. Ее загорелые, тонкие, как у девочки-подростка, руки неумело держали ребенка, и вся она, маленькая и грустная, в простом пестром платье, повидимому еще не совсем освоившаяся с ролью матери, так была хрупка, что Тане стало жаль ее, и вместе с тем какая-то особенно хорошая любовь к неизвестной женщине проникла в ее сердце, Таня шла, не сводя с нее глаз, с ее тонкой шеи и светлых девичьих волос.
Молодая женщина не отрывала взгляда от шагавшего в колонне такого же невидного ростом паренька с задорным курносым лицом и котомкой за плечами. Паренек изредка взглядывал на нее и, улыбаясь, кивал ей, как бы говоря: «Не робей, увидимся».
…Идет война народная, Священная война…пели хором мужские и женские голоса.
«Да, да… война народная… священная… — отзывался в душе Тани какой-то мощный голос. — Как я люблю тебя… Славная ты моя с ребеночком, хорошая… И тебя, курносый, люблю… Пусть ярость благородная… Пусть, пусть», — вихрем проносились в голове мысли.
Таня не заметила, как дошла с толпой до вокзала, и, боясь потерять женщину с ребенком, подошла к ней.
— Вы мужа провожаете, да? — робко спросила она.
Женщина рассеянно взглянула на нее. Таня покраснела, смутилась: столько суровости было в глазах женщины. Поглощенная мыслью о разлуке с мужем, она, повидимому, не расслышала или не поняла слов Тани. Из ее покрасневших, ничего не видящих глаз катились крупные слезы. Потом Таня увидела, как курносый паренек, прощаясь, застенчиво обнимал молодую жену и говорил ей какие-то утешающие слова и все время смущенно оглядывался на товарищей.