Волгины
Шрифт:
Однако скопления беженцев были так огромны и опасность налетов была столь очевидна, что охрана не пропускала новые потоки беженцев на вокзал.
На привокзальной площади и в скверике с летней киноплощадкой, на платформах, у пакгаузов люди сидели в ожидании поезда так тесно, что ступить было негде. Тут же на площади, под деревцами, курились маленькие костры; женщины, склонившись над котелками, варили пищу, здесь же играли дети, лежали на разбросанных матрацах больные…
Кето и Марья Андреевна решили еще раз навести справки, купить на дорогу продуктов. Узнав, что поезд пойдет на Минск
Розовощекая девушка в сияющем белизной халате сказала Кето:
— У нас есть комната матери и ребенка, врачебная консультация, зайдите…
После дорожной грязи и пыли чистая светлая комната консультации растрогала Кето. Женщина-врач осмотрела Лешу, сказала:
— Вам придется побыть у нас хотя бы сутки. Ребенок пока здоров, но сильно истощен. В дороге он может заболеть.
— Я не могу оставаться, — вздохнула Кето.
Загрохотали зенитки. Мимо окон побежали люди. Женщина-врач не двинулась с места, что-то записывала.
«Она уже привыкла», — подумала Кето. Выждав, когда стрельба прекратилась, Кето пошла на вокзал.
Самсонов со своими эвакуированными рабочими-мостовиками ожидал женщин в привокзальном скверике. Он стоял среди них, высокий, сутулый и мрачный, с рюкзаком за плечами и суковатой палкой в руке.
— Я вас жду с нетерпением, — сказал он Кето. — Через час должны подать поезд на Минск. Но вести неутешительные. Говорят, немцы разбомбили в Столбцах мост через Неман. Тут очевидцы рассказывают: эти изверги расстреливают людей тысячами… В Бресте они сжигали людей живьем. Вы только вдумайтесь: все это происходит не во времена Навуходоносора, Атиллы или какого-нибудь Тамерлана, а в первой половине двадцатого века, после того как жили Гете, Толстой, Дарвин…
Кето промолчала: ей не хотелось говорить. Вокруг разноголосо гудела толпа. Заходило солнце. Воздух над городом был мглист и сух, пронизан красноватыми лучами заката.
Через час подали на Минск состав темных, неосвещенных теплушек. Смеркалось. В задымленном, беззвездном небе безмолвно и нервно метались лучи прожекторов, где-то на западе вставало огромное мутное зарево. Было уже темно. Кето, Марья Андреевна и Стася, влекомые гудящим потоком, старались не растеряться, крепко держа друг друга за руки, Самсонов все время не выпускал локтя Кето, расталкивая толпу.
— Держите меня крепче, — умоляюще сказала Кето. Она старалась защитить Лешу руками, приподнимала его над собой. Мальчик все время кричал, но она не слышала детского голоса в общем шуме.
Над станцией вновь, точно чудовищно огромные кометы, скрестились голубые лучи. Где-то совсем близко загремели зенитки.
— За мной! За мной! — командовал Самсонов.
Вот и вагоны, длинные, с широко распахнутыми дверями.
«Скорее, скорее… Уехать подальше… Не видеть, не слышать этого», — стучал в голове Кето тупой молоточек.
— Марья Андреевна… Стася… где вы? — крикнула она.
— Я здесь… — откликнулась Стася.
— Держите ребенка… Ради бога, держите ребенка, — откуда-то издалека посоветовала Марья Андреевна.
Кето вдруг почувствовала, что потеряла руку Марьи Андреевны. Ее сдавили какие-то женщины с узлами, жарко дыша ей в лицо. Становилось все темнее, и Кето не могла разглядеть их лиц. Ее охватил ужас.
— О, будь ты проклят! Будь проклят, антихрист!.. — раздался рядом пронзительный крик женщины.
И Кето при свете зеленоватой вспышки от стрелявшей неподалеку зенитки на какую-то долю секунды увидела перекошенное, точно гипсовое лицо, угрожающе поднятый кулак…
— Будь проклят!.. Будь проклят!.. — все громче выкрикивала обезумевшая женщина.
И в ту же минуту Кето услышала над головой раздирающий ушные перепонки свист и шум, похожий на шум быстро надвигающегося вихря.
«Что это так шумит?» — слабо засветилась в ее мозгу мысль и мгновенно потухла…
…Выбеленные известью кирпичные своды открылись перед замутненным взором Кето. Тусклая электрическая лампочка освещала их. Там, где своды сходились со стеной, колыхалась черная паутина. Кето смотрела на эту паутину, и тонкие черные брови ее напряженно сдвигались. Странный смешанный запах иода и спирта тяжело висел в воздухе. И чем шире раскрывались ее живые, горячие глаза, тем острее был этот запах, и ощущение чугунной тяжести в голове, во всем теле, мутящая тошнота, сжимавшая горло, становились неотвратимее.
«Это все тот же нехороший сон», — подумала Кето. И вдруг словно яркий луч озарил ее мозг. Она вскрикнула.
Перед ней раскрылось все сразу: и то, что она лежала на каких-то носилках с вытянутыми вдоль туловища руками (такие же носилки стояли рядом), и закопченный, затканный паутиной кирпичный свод, и мерклый свет, и чьи-то стоны, и лицо женщины в больничном халате…
— Где мой ребенок? — тихо и жалобно спросила Кето и нашла в себе силы, чтобы привстать на локте. Она продолжала напрягать память. Это было видно по ее ищущим, беспокойным глазам.
Женщина в халате ласково смотрела на нее. Она не знала, что отвечать этой неизвестной красивой женщине. Кето, окровавленную, в разорванном платье, с тяжелым ранением левой ноги, вместе с другими ранеными, изуродованными мужчинами и женщинами, принесли сюда, в бомбоубежище, бойцы местной противовоздушной обороны. Ребенка с ней не было.
— Лягте, лягте, — попросила фельдшерица. — Успокойтесь.
Она попыталась уложить Кето, но та упиралась. Вот она увидела свое разорванное платье, кровь, увидела рядом с собой стонущих, взывающих о помощи людей, и глаза ее загорелись безумным блеском.
Она с отчаянной настойчивостью повторила вопрос: где ребенок? Куда девали ребенка? Где Стася, Иван Егорович, Марья Андреевна? Фельдшерица не хотела лгать и выдумывать. Она не видела никакого ребенка, не знала ни Стаси, ни Ивана Егоровича, ни Марии Андреевны. Может быть, они тут, в подвале, ведь здесь такая масса раненых людей. Прошло полчаса, как кончилась бомбежка, а их все носят со станции бойцы противовоздушной обороны…
Сердце фельдшерицы словно окаменело. Бог знает, как она будет работать, хватит ли у нее сил: так у нее дрожат руки, и крови вокруг столько, что она ничего подобного не видела за всю свою жизнь.