Волк в ее голове. Книга II
Шрифт:
– Я неубиваемая.
– О, да.
Мы сворачиваем раз, другой, заходим в бордовые ворота. Наползает конус света от фонаря и сменяется полной темнотой. Порез подсыхает, и при каждом шаге ткань то прилипает к коже, то отлипает. Ме-е-ерзкое чувство.
Я сую руки в карманы и нащупываю что-то холодное, тяжёлое. В мареве памяти возникает брелок-браслет из чёрных птичек, затем последний урок Вероники Игоревны.
– Твоя мама оставила в классе… Я хотел отдать, но всё как-то…
Диана с хмурым видом смотрит на связку, загребает её, перебирает. Отцепляет птичек с синим ключом и возвращает мне.
– Это не наше.
– Эм-м… Под деревом закопать?
– Пофиг.
Не зная, что ещё сделать, я запихиваю птичек обратно в карман.
– Туда, – показывает она. – Сейчас, уже пришли. Мы пришли. Тебе понравится. – Диана неловко смеётся. – Скандинавский, блядь, минимализм.
Из непроглядной мути проступает кирпичная стена с чугунной дверью. Диана пропадает внутри и сопит, пыхтит, громыхает где-то впереди и выше.
– Тут лестница, – доносится из темноты. – Не сломай себе ничего, а?
Я ощупываю ногой первую ступеньку и осторожно поднимаюсь. Лестница лязгает, шатается подо мной; слева, судя по звуку, ощущается пустое пространство. Один пролёт. Два пролёта.
Надо мной скрипят петли, топочат шаги, и через пару секунд там рассветает маленькое жёлтое солнце. На фоне дверного проёма появляется Диана и изображает средневековый поклон. В руках её дрожит свеча.
– Добро п-пожаловать в Нарнию!
Сон второй. Станция Полный Пи*дец
Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком – электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна – электричества нет.
Диана здесь живёт?
Меня продирает мороз, но хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо – снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.
Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».
Диана в самом деле тут живёт.
Горло сдавливает.
Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами – Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.
– Задери Губку-Боба, – тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.
Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело – от черепа до правой руки – парализует боль.
– Сейчас-сейчас. – Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. – Сверхбыстро…
Она наклоняется – чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, – упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.
– Встань у свечи. Оки?
Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.
– Чел, встань у свечи! Потом помою.
Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.
– Н-не надо, я сам.
– Ты хирург?
– Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.
Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.
– Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…
Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез – вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором – с кем не бывает?
Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.
– Меня сейчас вырвет, – натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.
По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.
Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.
Гитара?
Поправка: электрогитара.
Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны – без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.
– Чё из этого обеззараживающее? – Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.
– Моё дыхание, ха-ха… – В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». – Кажется, это.
Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?
Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.
Ух-х-х…
Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах: