Волков. Гимназия №6
Шрифт:
Впрочем, зеркало в уборной убеждало в обратном.
Однако самым тревожным «звоночком» оказалось не это. Исчез Фурсов: его не было ни на истории, ни на латыни, ни на немецком. Не появился он даже к обеду — и тогда я всерьез начал подозревать неладное. А одноклассники мало того, что понятия не имели, куда подевался их товарищ, так и еще и старательно делали вид, что и знать меня не желают. Даже те, кто вчера отважно бился со старшими бок о бок со мной, только бормотали что-то невнятное, отводили глаза и, хватая подносы, рассаживались за столы.
Подальше от меня.
Дела определенно шли паршиво. Сложить два
Который тоже сидел со своей тарелкой в гордом одиночестве. И даже более того — вокруг него словно образовалась зона отчуждения. Абсолютная пустота, этакий человеческий вакуум, наполненный разве что никому не нужной мебелью. Даже шестиклассники предпочитали жаться впятером на одной лавке и толкаться локтями — лишь бы устроиться от Петропавловского подальше.
Все-таки зря говорят, что культуру отмены придумали в Соединенных Штатах.
— Будь здоров, братец. — Я опустил поднос на стол для социальных изгоев. — Ты ведь тоже все это видишь, да?
— Вижу, что силы добра тают, аки снег по весне, — мрачно буркнул Петропавловский. — Как-то маловато у нас стало друзей, не находишь?
— Мне бы одного найти. — Я чуть отодвинул край лавки и сел. — Где Фурсов наш? В классах не было, обедать, вон, тоже не пришел…
— Не знаю. Но догадки имеются. Больно сегодня у Кудеяра, собаки такой, рожа довольная. — Петропавловский осторожно скосился в сторону расположившихся вдоль дальней стены восьмиклассников. — Слышал краем уха, как они чему-то радовались — прямо с утра… Чую, беда с Фурсовым, вот чего.
— Вот и я чую, — вздохнул я. — Не случилось бы чего плохого.
— Да уж живой, поди. Только куда подевался-то?.. И спросить некого.
— Ну как — некого? — Я отложил в сторону ложку. — Очень даже кого.
— Эй… Вовка… Вовка, ты куда собрался? — Петропавловский попытался поймать меня за рукав, но не успел. — Совсем сдурел, что ли?!
Когда я поднялся с лавки, в столовой воцарилась тишина. Народ и до этого не слишком-то громко болтал — больше чавкал и стучал ложками, но теперь прекратилось даже это. Мои шаги гремели, как артиллерийский залп — разве что эхом не разлетались. А в чужих взглядах читались одновременно и страх, и недоумение, и восторг пополам с обожанием, и вообще все, что угодно. Гимназисты смотрели на меня то ли как на героя, то ли как ни идиота. И уж точно как на смертника, который сам себя приговорил — и сам отправился на эшафот.
Точнее, к стенке — той самой, у которой устроилась банда восьмиклассников.
Когда я приблизился, некоторые отвернулись, уставившись в тарелки, а кто-то даже чуть отодвинулся — видимо, все-таки побаивались после вчерашнего. Помнили, каковы мои кулаки в деле… Но запугать самого Кудеярова, конечно же, не вышло. Он сидел вальяжно, развалившись — прямо бандитский атаман. Или какой-нибудь царек в окружении своей свиты.
И смотрел прямо на меня. Нагло, самоуверенно — будто и вовсе не было вчерашней драки, в которой мы с товарищами без всякой пощады лупили зарвавшийся восьмой класс. Будто ему самому не пришлось с позором удирать через
Вот ведь зараза. Еще и лыбится — во всю поросячью рожу.
— Приятного аппетита — уж извини — желать не буду. — Я растолкал плечами двоих здоровяков и уселся на лавку напротив. — Вопросец у меня к тебе имеется, Кудеяр. Всего один.
— Всего один? Неужто спешишь куда? — На широком лице вдруг появилось выражение почти искреннего сочувствия. — А то посидел бы с почтенными сударями… Угостился.
Кудеяров подцепил вилкой кусок котлеты — и швырнул. Не в лицо, не в грудь — на это кишка все-таки оказалась тонковата — а рядом, на столешницу. Так, что брызги сока полетели прямо мне на китель. Кто-то сбоку хихикнул, но как-то вымученно. А остальные и вовсе не издали ни звука: все три старших класса молча наблюдали, как собирается гроза.
— Спасибо, не голоден. — Я нарочито-медленно стер со щеки жирную каплю. — Где Фурсов?
— Кто? — удивился Кудеяров. — Не знаю такого. А вы, господа?.. Фурсова знаете?
Восьмиклассники тут же замотали головами, как китайские болванчики — дружно, чуть ли не синхронно. Некоторые даже осмелели настолько, что принялись смеяться — видимо, уже успели сообразит: драться в одиночку, да еще и при дежурном учителе я все-таки не полезу.
— Не знаем никакого Фурсова, — подытожил Кудеяров. — Не видели, не трогали, мимо не проходили… Ну, а ежели с человеком беда какая приключилось — на все божья воля.
Бам.
Я поначалу сам не понял, что случилось. Наглая рожа передо мной вдруг зарябила и подернулась красным. Смех зазвучал приглушенно, словно издалека — да еще и провалился на пару октав вниз и растянулся. Как будто зажевало пленку в старом кассетнике.
Время замедлилось, и я вдруг в немыслимых подробностях представил, как неторопливо поднимаю со стола вилку — и с размаху вгоняю Кудеярову прямо в глаз. Всю целиком, одним движением насквозь пробивая голову до задней стенки черепа… а может, и вместе с ней — если хватит сил ударить так, что четыре зубца выйдут из затылка.
— Поясняю: с сегодняшнего дня друзей у тебя здесь нет и не будет — и руки никто не подаст. Порядки устанавливаю я, а остальные сидят и молчат. И если какая собака гавкнет, — Кудеяров провел пальцем по горлу, — то он, считай, смертник… Усёк?
Я едва разбирал слова. Странное ощущение заполняло меня полностью, занимая все органы чувств разом. Острое, почти болезненное — но вместе с тем знакомое и даже привычное. Ему хотелось отдаться без остатка: выдохнуть, отпустить вожжи. Вскрыть изнутри хрупкую оболочку плоти и дать волю тому, что уже не помещалось…
Не знаю, как я вообще смог подняться. Кто-то из восьмиклассников ржал вслед — но тем, кто сидел рядом, хотя бы хватило ума не пытаться меня задержать или ударить в спину. Без единой капли Таланта они почувствовали… или просто увидели глаза, в которых уже не осталось почти ничего человеческого.
Обратно я шел на едва гнущихся ногах. Целую вечность — пока Петропавловский не утянул меня на лавку, буквально повиснув на плечах. Так мы и сидели — до самого звонка и дальше, когда гимназисты уже потянулись к выходу из столовой. В глазах летали алые завитушки, сердце громыхало в груди, как артиллерийская батарея, внутри все бурлило — но теперь я хотя бы мог держать… наверное, мог.