Волна вероятности
Шрифт:
– Я был вот настолько храбрый дурак? – просиял Миша (Мирка, Анн Хари). – Такой хороший? Наотрез отказывался спасаться? Ну надо же. Получается, я совсем не знаю себя.
– Хороший, – усмехнулась Юрате. – Когда спишь зубами к стенке, так в подобных случаях говорят. Всю душу из меня вытряс, хотя непонятно, как это возможно технически. По идее, я и есть одна сплошная душа. Но ничего, ты справился! «Это временно, вот увидишь, просто слишком много работал, накопилась усталость, давай я просто буду больше есть и вставать каждый день по будильнику, раз тебе кажется, будто я слишком много сплю». Пока мы пререкались и торговались, сил у тебя совсем не осталось. То есть спорить – еще остались.
– А до тех пор я мог в любой момент вернуться домой без посторонней помощи? – перебил ее Миша (Анн Хари). – Просто сказать: «Я в Лейне», – и все, привет? А то у меня об этом крайне противоречивые воспоминания. Вроде был заперт в ловушке, а вроде – и нет.
– Мог. Не в любой момент, но время от времени – точно мог. Ты же как море – приливы, отливы. Всегда такой был. То ослаб, лежишь носом в стену и тоскуешь по Лейну, то почти всемогущий и не хочешь никуда уходить. Хуже того, почему-то уверен, что раз уж попал сюда непонятным мистическим способом, значит, однажды сумеешь одной своей волей отменить наш неизбежный конец.
– Вот это я помню немножко, – кивнул Миша (Анн Хари и Казимир). – Что мог все спасти, но почему-то так ничего и не сделал…
– Неправильно помнишь, – оборвала его Юрате. – Это разные вещи – верить, что сможешь, и мочь, – и, помолчав, добавила: – Хотя кто тебя знает. Вдруг и правда когда-нибудь сможешь. Ты странный, жизнь длинная, и игра идет – ого-го! Кофе хочешь?
Он честно ответил:
– Хочу вообще всего.
Шли по городу. Миша (Казимир и Анн Хари) чувствовал себя пьяным; в каком-то смысле он и правда был пьян – от нахлынувших воспоминаний, от блондинки с глазами и тенью Аньова (невозможно привыкнуть, это не он, но – он), от двух больших порций еды на голодный желудок, от избытка кофе и сигарет, от себя самого, о котором забыл на полвека, но наконец-то вспомнил и теперь хотел всегда быть таким – настоящим вдохновенным художником, во всех и все сразу влюбленным нерасчетливым храбрецом.
Шел, не шатался только потому, что его держали рука Юрате и тень Аньова (натурально придерживала за шиворот, он это физически ощущал), узнавал все вокруг, не узнавая. За углом должен быть бульвар – где бульвар?! Там, где теперь бутик, была сапожная мастерская, сапожника звали Арунас, ужасно общительный, дверь держал нараспашку весь день. Вместо кафе здесь была цветочная лавка. И другого (какого? зеленого, кажется) цвета дома.
Вспоминал с каждым шагом все больше, все сильнее хотел увидеть тот город своими глазами, убедиться, что он еще есть. Заново обретенная бесшабашная храбрость требовала немедленного применения. Плюс он действительно плохо соображал и (наверное) верил, что одним своим взглядом может все воскресить. Все это вместе привело к тому, что Миша (сейчас – Казимир) почти беззвучно сказал на родном языке Анн Хари, не чувствуя ни малейшего внутреннего сопротивления: «Я в том Вильнюсе, где был художником». Больше он ничего не успел. Даже испугаться, подумать: «Я что, умираю?» – так быстро его поглотила тьма.
Вильнюс, никогда
Когда Миша (Мирка, Анн Хари; нет, мы с ним еще не запутались в именах, потому что он сейчас про «Анн Хари» не помнит и «Мирку» считает прозвищем, а я, если что, могу подсмотреть в конспект) – так вот, когда Миша пришел в себя, он лежал на мощенном булыжником тротуаре, но ничего не болело, и первое, что он подумал: «Это я удачно упал, молодец». Открыл глаза, огляделся, отметил: вот теперь все правильно выглядит, это мой город, наш. И только потом уже понял, что Аньова нет рядом. Или Юрате. Кем бы он сейчас ни был, все равно куда-то пропал.
«Или это я пропал, – наконец сообразил Миша. – Ну точно! Главное, сам же дурак. Надо было сказать: „Мы вместе в том Вильнюсе, где я был художником“. „Мы“, а не „я“! Эгоцентризм до добра не доводит. Ну или доводит. Просто приходишь к добру один».
«Жалко ужасно. Сказал бы „мы“, погуляли бы здесь вдвоем», – думал Миша, пока осторожно, опираясь на стену ближайшего дома, поднимался на ноги, которые сейчас не просто дрожали, а текли, как две небольшие реки; понятно, что ему это только казалось, но субъективные ощущения – единственное, что у нас действительно есть.
Стоять на текущих, бегущих, звенящих, бурных ногах было непросто, но Миша (Анн Хари) на своем веку не раз и не два падал в обморок (как всякий адрэле, который любит настоять на своем). И знал по опыту, что тело как-нибудь справится, быстро придет в порядок, восстановит баланс.
«Ладно, – сказал он себе. – Что сделано – сделано, задним числом не исправишь. Спасибо, что вообще получилось. Что я жив и здесь наяву. И если правильно помню, тут где-то рядом „Исландия“. Совсем дураком буду, если туда не зайду».
Он сперва перепутал, свернул не туда, но быстро сообразил, развернулся в правильном направлении и пошел по Майронё в сторону Ясной. Сам удивлялся, насколько этот безлюдный город ощущается не просто знакомым – своим. Как будто он ходил здесь не полвека назад, а буквально вчера – в пустую табачную лавку за сигаретами, в пустую пекарню за вечно теплым луковым пирогом, в пустой магазин «Художник» за красками и холстами, в Бернардинский сад, где безлюдно, как всюду в городе, но если прийти к беседке Сердец и достаточно долго стоять там, зажмурившись, можно услышать музыку, а потом открыть глаза, увидеть, как кружатся в танце влюбленные пары, и на миг поверить: мы продолжаемся, есть.
Об это воспоминание – как ходил в Бернардинский, чтобы на миг ощутить всемогущество, воскрешая своим вниманием даже не самих танцоров, а то положение дел, когда они еще были возможны – Миша (Мирка, художник из синего дома, Анн Хари, Ловец книг из Лейна) споткнулся, как об физическое препятствие, корягу или порог, только ушиб не ногу, а сердце, даже больше, чем сердце – все свое существо. Сел на землю и – ну, просто заплакал от боли, как ребенок, разбивший коленку; впрочем, сам он в детстве из-за такой ерунды не плакал, только в книжках об этом читал и всегда удивлялся, зачем они плачут, когда можно просто сказать: «Не болит!» – и дальше бежать.
Удивительно даже не то, что он заревел, а что плакать здесь было счастьем. Здесь все было в равной степени счастьем – плакать, смеяться, смотреть, удивляться, молчать, рисовать, дышать, говорить, курить, засыпать, просыпаться, ссориться, обниматься, любить, скучать по дому, пить кофе, вино и воду, мерзнуть, спорить, впадать в отчаяние – неважно, что, как и кем, лишь бы быть. «Вот поэтому, – вспомнил Миша (Мирка, Анн Хари), – я здесь так надолго остался, не хотел никуда уходить. Не потому, что так уж жаден до счастья, его мне и дома хватало. Просто реальность, где вот такое вот счастье – фундамент и норма, должна продолжаться. Нельзя, нечестно, чтобы она исчезала. Я так не согласен. Если не станет ее, пусть не станет меня. Не хочу быть частью Вселенной, где на месте этого счастливого мира теперь ТХ-19, которую я хорошо изучил, и раньше считал, что можно согласиться с ее существованием ради книг, которые там бывают упоительно хороши. Но здесь-то и книги всегда были лучше. Примерно такие, как у нас бы писали, если бы нам позволял наш язык».