Вольное царство. Государь всея Руси
Шрифт:
Иван Васильевич помолчал и вдруг резко спросил:
– А как во Пскове?
Дьяк оживился.
– Все изделано, как ты, государь, приказывал, – ответил он. – Посадники вкупе с твоим наместником, князь Ярославом Василичем Стригой-Оболенским, и его дьяком Ивашкой Микитиным тайно от веча написали новую грамоту о смердах, и, печати привесив, вечевой ларник Есип положил ее в ларь собора Пресвятыя Троицы.
– И что? – опять спросил государь.
– Черные и житьи люди ныне заедин. Они псковское вече в своих руках доржат и о грамоте сей сведали. Пошли смуты во Пскове. Черные люди восстали на посадников за их самоуправство и дворы их посекли и разграбили. Смерды же против черных идут…
– Пошли
– У князя Ярослава, – заметил дьяк, – под рукой полки наши в Новомгороде…
– Сего не надобно, – сказал государь. – Псковичи не новгородцы. У них крепости меж собой более. У них обычай такой: всякий боярин или воевода черных людей, воев и даже смердов «господами» величают, как бы ровней с собой доржат. Не зря сие чинится: народ у них дерзок и смел. Да и стены у них крепче новгородских и наряд у них зельный хорош: [121] добры вельми пушки и пищали. Главное же, нам не надобны над ними ратные победы, а надобны земли их неразоренные да руки их крепкие и до работы, и для рати…
121
Зельный, огненный наряд – артиллерия.
– Право ты мыслишь, государь, – возразил почтительно Майко, – но смуты и грабежи уже начались…
– Ништо, – остановил Иван Васильевич дьяка. – Будем на две руки играть: одной – смердов ласкать и поддерживать, другой – совет старейшин с житьими мирить. От сего черные люди ослабнут, будет на вече раскол, будут все силы псковские на вече равны, и все мне челом почнут бить об устроении Пскова. Не будем сучья зря ломать из-за яблоков. Пождем, пока не созреют, а там тряхнем чуть яблоню, яблоки сами с сучьев посыплются. Да вели князь Ярославу вестовой гон нарядить: на всяк бы день ко мне вестник от него был. Да пусть явно смердов ласкает, помнит пусть: и у нас крестьяне есть. Чаю, и до них вести сии дошли. Они, поди, уж глаза и уши на Псков навострили. Тверские же еще более московских о сем мыслят. Разумеешь?
– Разумею, государь, – ответил дьяк, – разумею и то, что воевать Тверь-то вборзе будем…
– Добре, – остановил его Иван Васильевич, – о сем после. Сей же часец иди к моему наместнику московскому князю Патрикееву, дабы нарядил он вестовой гон с татарами касимовскими, со степными дозорами, с донскими степями, с Крымом через Калмиусскую сакму [122] для-ради вестей о Федоре Василиче. Да крепко о Крыме еще подумай с князем Ноздреватым. Иди.
122
Калмиусская сакма – самый восточный шлях, шедший из Москвы в Крым через город Оскол до реки Калки, далее – вдоль берегов Азовского моря к Перекопу.
Глава 3
Тверские злые умыслы
В последний месяц того же тысяча четыреста восемьдесят третьего года, в день сорочин [123] великого князя рязанского Василия Ивановича, февраля шестнадцатого, была отслужена митрополитом Геронтием у Михаила-архангела торжественная панихида.
На печальном служении присутствовали оба государя московских и старая государыня, инокиня Марфа. Народу во храме было не много, и оттого заупокойные
123
Сорочины – сорок дней после смерти.
Глядя на нее, оба государя волновались, а Иван Васильевич несколько раз прослезился, вспоминая и князя Василия, друга своей юности, и сестру Аннушку, тогда еще совсем юную, и княгиню свою, покойную Марьюшку…
По окончании службы все трое некоторое время стояли еще по-прежнему на своих местах молча. Потом инокиня Марфа снова стала на колени и, крестясь, молвила:
– Упокой, Господи, раба Твоего Василья, прости его прегрешенья. – Потом с трудом встала и, всхлипнув, добавила шепотом: – Царство тобе Небесное, Васенька…
Перед самым выходом из храма она остановилась и сказала Ивану Васильевичу:
– Сыне мой милый! Покойный-то князь Василий и отцу твоему, и тобе верен был и послушен более, чем сын и брат. Помни, молодые-то князи рязанские – внуки мои родные, а тобе – родные сестричи. [124] Не обидь их, а тем и сестру свою, доченьку мою Аннушку…
– Благослови мя, матушка, – ответил ей государь, – яз сам, после тобя и Ванюши, более всех родных сестру люблю…
На пятый день после этой заупокойной службы прибыли на Москву дети преставившегося великого князя рязанского: старший – Иван Васильевич с княгиней своей Агриппиной Васильевной, урожденной княжной Бабич-Друцкой, и младший – Федор Васильевич.
124
Сестрич – племянник по сестре.
Молодые люди, выросшие вдали от шумного московского двора, с его большими делами во внутренней жизни государства, военными и торговыми переговорами с чужеземными государствами, с частыми приемами и проводами посольств, испытывали здесь неловкость, были застенчивы и робки. Москвичам же они казались захолустными по своим одеяниям и неумелыми в обращении с людьми.
Свершив все обряды при встречах с обоими государями и семействами их, позавтракав с ними в хоромах Ивана Васильевича, они с облегчением душевным поехали к бабке своей Марье Ярославне в Воскресенский монастырь. Здесь, в монашеской келье, обогретые сердечной простотой и родственной лаской, юные князья и княгиня рязанские сразу почувствовали себя как дома.
– Ишь, какие молодцы внуки-то мои, – говорила нежно старая княгиня, благословляя обоих братьев, – и ты, Агриппинушка, любезная сердцу моему. Дай и тя благословлю да поцелую свою внученьку.
Она обняла княгиню Агриппину, усадила всех за накрытый уже стол и окликнула свою старшую послушницу:
– Домнушка, распорядись о трапезе нашей, как яз тобе приказывала.
Обед был так же обилен и вкусен, как и великокняжеский, когда Марья Ярославна еще в миру принимала знатных родственников, только все было постное, а из напитков – лишь мед да сладкие заморские вина.
После кратких здравиц и закусок, когда подали горячую уху стерляжью, Марья Ярославна спросила:
– А где же вам гостить приказал государь?
– У младого государя Ивана Иваныча, – ответил старший внук.
– Верно сынок-то мой порешил, – одобрила она приказ Ивана Васильевича, – у Ванюши-то все по обычаю русскому. Хоша там пока еще живут молдавские бояре, провожатые Оленушки, но и они, как и молодая государыня, добре разумеют по-русски. Круг же Софьюшки, почитай, токмо греки да фрязины, а бают все более по-иноземному. Не по душе мне сие, грешнице. Прости мя, Господи!