Вольное царство. Государь всея Руси

Язвицкий Валерий Иоильевич

Дверь быстро отворилась, и еще на пороге дьяк Майко радостно начал:

– Будьте здравы, государи! Слух добрый пришел из Поля про Курицына!..

– Сказывай скорей! – весело воскликнул Иван Васильевич. – Иди садись и сказывай, от кого слух-то?

– От царевича Данияра, – ответил дьяк. – Слух-то степной. Может, и не все верно. Токмо в степных-то слухах всегда зерно правды бывает. Сказывают татарские казаки, которые, как волки, по всему Полю мечутся и до Крыма доходят…

– А ты, Андрей Федорыч, – прервал дьяка старый государь, –

саму весть-то сказывай!

– Бают казаки, у султана-де один московский полоняник в великую честь вошел, и от сего зло степнякам будет. Сей русский боярин, бают они, о заключении мира с Москвой у султана молит, дабы Поле вместе в свои руки взять и торговые пути свои беречь от татарского грабежа.

– Всяк со своей колокольни звонит, – заметил Иван Иванович.

– И по своему разуму, – молвил с усмешкой старый государь. – По слуху-то похоже, что речь идет о Федоре Василиче. Дай Бог ему удачи, ежели верно сие.

– Яз мыслю, – радостно сказал Иван Иванович, – опричь Федора-то, никто того баить не может.

Иван Васильевич улыбнулся и весело проговорил:

– Баит он так, словно сокровенные мысли мои угадал! Ну, а топерь, Андрей Федорыч, о верейских делах. Докончанье с султаном – токмо еще журавель в небе, а с князь Михайлой Андреичем – синица у нас в руках.

– Слушаю, государь, – молвил дьяк.

– До тобя, – продолжал государь, – яз с соправителем своим думу думал о князе Михайле Андреиче. Болеет старик-то, плох стал, а ума не теряет. Сам в духовной, которую мне прислал, отказывает удел свой нам. Вот как он пишет: «Свою же вотчину господину и государю великому князю Ивану Васильевичу всея Руси». Просит токмо о слугах – суды и дарованья его сохранить, да молит о вечном помине души его в некоих монастырях…

Иван Васильевич помолчал и, обратясь к сыну, спросил:

– Как, государь, ты мыслишь о том, ежели отдать на дожитье старику удел и под какое докончанье?

– Отдать, государь, можно, – ответил Иван Иванович, – но лишь под такое докончанье, которое будет согласно с его духовной. Писать еще в докончанье, что лишает Михайла-то сына наследства, а по смерти, согласно духовной, тобе всю вотчину отказывает. О слугах и помине души яз согласен.

– Еще, государи, – вступился в разговор дьяк Майко, – надо указать, дабы не ссылался он с сыном некоторою хитростью…

– Изготовь, Андрей Федорыч, – сказал государь, – докончанье с несколькими списками с него, как мы тут решили, а потом один список князь верейский подпишет при Товаркове и при нем же нам крест поцелует…

В непогодливое время, ноября двадцать первого, когда «Веденье ломает леденье», вернулся из Вереи боярин Товарков. Он привез договор, подписанный князем верейским с великим князем московским «на всей его государевой воле» и утвержденный крестоцелованием.

В это же время вернулись из похода на вогуличей воеводы государевы князь Федор Романович Курбский да Иван Иванович Салтык-Травин.

– Настигнув вогуличей со своими

полками из вологжан и устюжан, – говорили воеводы, – мы на них с такой яростью ударили, что враз вороги дрогнули и побегли. Многих за разбои их мы насмерть убили, а прочие все по чащобам да стремнинам лесным схоронились. После сего ни воев их, ни семейных их, никого более не видали. Кругом леса, и бродили мы в них одни. Токмо две-три пустые деревеньки по две избы нашли. Яко звери дикие живут вогуличи.

– От сего нам и Строгоновым, опричь пользы, другого убытка нет, – усмехнувшись, заметил Иван Васильевич и отпустил воевод.

Когда воеводы вышли, государь рассмеялся.

– Плачут, – сказал он и, сдвинув брови, добавил: – А сами, чаю, женок и девок по деревням нахватали немало да Строгоновым продали. У них на соляных-то промыслах мужиков много, у которых женок нет. Поди, девок-то не менее как по рублю продавали…

– Они, государь, своего не упустят, – подтвердил дьяк Майко, оставшись после доклада воевод. – Наши-то воеводы, коли можно, охулки на руки не положат!

– Сколько же из корысти своей у вогуличей они семей разорили, скольких рук лишили! – проговорил Иван Иванович.

– Ништо, Иване, – ответил ему отец. – Перестанут разбойничать, будут Москве покорны, и будет у них тишь да гладь. Будут жить собе, поживать, добра наживать, да и нам дани платить соболями да куницами. – Обернувшись к дьяку, он спросил: – Ну, а у тобя какие вести, Андрей Федорыч? О Курицыне не слыхать?

– Нет, государь, о нем точных вестей еще нет, – ответил Майко. – Вот из Твери вести о князе Михайле есть. Бают доброхоты наши, в страхе великом он от бегства князя верейского со княгиней. Боится, что Товарков нечто и о нем вызнал. Тайно с крулем Казимиром снова ссылаться начал.

– А ты с доброхотами нашими свои дозоры наряди, а за тайную грамоту князя Михайлы наград не жалей.

– Сие уж наряжено, государь, – сказал дьяк. – Куплен у нас главный из гонцов князя Михайлы. Когда сугубо тайную грамоту в Литву пошлет, он, главный-то, нас упредит…

Иван Васильевич сурово нахмурился.

– На сей раз князю Михайле пощады не будет, – сказал он гневно и спросил: – А как новгородцы? Сии ведь с тверским и верейским из единого гнезда птицы!

– Товарков просил у тобя, государь, приказа о них. Все в воровстве и крамоле против Москвы сознались. Ныне же от всего отрицаются…

– Утре всех поиманных златопоясников и прочих вотчинников, – приказал государь, – повесить без шуму на дворе Товаркова.

В полночь снова мороз прихватил, и с неба посыпался мелкий сухой снежок. Побелел весь двор Товаркова, и заметно на белом обозначились столбы с перекладинами, а на них петли из пеньковых веревок…

До рассвета далеко еще – в ноябре теперь едва брезжить начинает лишь в девятом часу. Можно разобрать сквозь белесую мглу, что где-то за тучами бродит по небу месяц и бросает на все земное мутные отсветы.