Вольный горец
Шрифт:
Эта, с туфлей в руках, согласилась, но заодно будто и поправила.
— Русские. Но…
— Какие могут быть «но», если — русские? — с грозой в голосе сказал есаул, но ясно было, что гроза эта благодатная, как бы гроза-защитница.
— А я латышка, — объявила самая, пожалуй, из них, молоденькая и самая бойкая на вид.
Какие-то они были одинаковые: почти все беленькие и бледные — румянец, все ещё игравший на лицах, белизну эту как будто подчеркивал.
— Была? — уточнить решил есаул. — Или стала?
— И была, и стала,
— Доболтаешься, — миролюбиво одернула её эта, с туфлей в руке. И объяснила есаулу. — За наши права латышское дитё борется!
И так уж это у неё прозвучало по-русски, по-деревенски простецки: дитё.
С есаулом и с его ансамблем медленно продвигались через разлившуюся по площади за оградой, кишевшую ватажками и потерявшимися одиночками толпу: официальные торжества закончились, своё начинали брать ларьки с крепкими напитками…
Звонко выплеснулась лихая частушка:
Не ругайте вы меня, а ругайте мамку — Она меня родила, такую атаманку!Кто — то из «Сувенира» определил:
— Ершовские загуляли!
Другой откликнулся ему в тон:
— Это у них там в сорок первом казаки — с клинками на танки! Они такие, ершовские…
Знают они друг дружку — знают!
Я слегка наклонился, попробовал вглядеться в шашку на боку Бориса Александровича, и он понял, приподнял ножны:
— Без нужды не вынимай — без славы не вкладывай, так да?.. Хвастать не буду, но она у меня одна тысяча восемьсот девяносто первого года. Земляки подарили…
— Не отрываетесь от родины?
— Ансамбль так и зовем: донской! Нельзя нынче отрываться!
Согласиться пришлось:
— Никак нельзя!
— Вон эти, рижанки, — вздохнул Борис Александрович. — Правда, они не сами, их оторвали от нас насильно… Пошли в пляс, и тут же смутились, стали…
— Молодцы, что поддержали их!
— Да как не поддержать?
— Между прочим, ваши ребята опять разлетались? — спросил. — Выхожу на крыльцо, а они — ну, прямо над головой…
— «Стрижи»-то наши, стрижи? — не только повеселел есаул — как бы даже слегка загордился. — Говорят, завезли к нам горючку, да… хорошо завезли! Зарплату ребятам поприбавили: опять мы — летающие казаки!
— Слава Богу! — сказал как бы обычное, но Николаевцев так истово перекрестился, с такой суровой верой стали осенять себя крестным знамением его соратники, что я тоже хоть запоздало, но твердо понёс ко лбу щепоть…
— Даст нам Бог, да-аст! — уверенно проговорил есаул.
Купил Василисе метровую, цвета серебра с голубым отливом, рыбину — наполненная гелием, высоко покачивалась на длинном шнурке. Поглядывал на неё, раздумывая, как легче с ней в электричке, как потом пойду через лес…
Рыба, рыба — символ раннего христианства.
Вспомнил крестившего
Как хорошо, что был нынче не в дороге, не на Кубани или в Сибири — был тут…
Не приехал черкес-кунак — ну, да все ещё, будем надеяться, впереди.
Накануне разговорился с его учительницей «русского языка и литературы», можно считать, с Еленой Петровной Шибинской, которая работала когда-то в педагогическом училище, куда приехал Юнус поступать из своего Гатлукая… Давно кандидат филологии, профессор, преподает теперь в Адыгейском университете, а все не спускает глаз со своего ученика и питомца: первая читает его и первая, если вдруг что не так, поправляет. Первая о нем пишет. Да с какой любовью и пониманием!
Моя учительница так и живет в станице, видеться с Юлей Филипповной приходится редко, и частицу уважительной и благодарной любви к ней как бы перенес на Елену Петровну, с которой приходится часто разговаривать, обсуждать общие с ней теперь литературные дела.
Как-то, рассуждая о «Вольном горце», сказал ей: если бы лет пятнадцать-двадцать назад кто-нибудь сказал мне, что стану писать о Пушкине — и правда бы, не поверил. Не тот у меня для этого «послужной список»: сибирская стройка с «р-рабочими», с пролетарскими романами, южная кубанская проза, московское житьё, в котором отводил душу то с казаками-фольклористами, то с осетинскими джигитами, цирковыми наездниками… Нет-нет, да — «отхожий промысел» где-либо в Череповце, в Ижевске, в Старом Осколе. Что ещё добавить? Что я — толмач-переводчик с черкесского?.. И вдруг, вдруг!
— Да ведь знаете, как бывает, — с какою-то сокровенной ноткой ответила Елена Петровна. — Живет себе человек живет. О Боге вроде не думает. А потом вдруг однажды вроде бы ни с того, ни с сего в церковь идет и крестится: созрел. Считайте это своим литературным крещением!
Как хорошо-то сказала, Господи!
Может быть, и поздновато, да что ж теперь: так случилось.
В церкви окрестили давненько, а вот Пушкиным «окрестился» только что!
И эти люди, пришедшие сегодня на Пушкинский праздник, приехавшие кто издалека, а кто не очень — может быть, они тоже, сами того не ведая, нынче окрещены как бы заново?
А то ведь перед этим — все о Кавказе, о пушкинском миссионерстве там…
Самой России, Руси нынешней так давно уже надо торжественно и самозабвенно заново окунуться в Пушкинскую купель!
Хотел было шагнуть к тому ларьку, где продавались, будь они неладны, эти ковбойские шляпы, поинтересоваться, бойко ли шла торговля, а потом вдруг остановился: ещё чего!..
Посмотрел на Василискину рыбину, которая покачивалась себе, как маленький дирижабль: ей все там небось видать сверху…