Володины братья
Шрифт:
— Не забывай, что ты Володимир! — говорит дед Мартемьян. — Будешь ты, Володечка, миром володеть! Люблю я тебя! — и обнимает Володю, целует, щекочет его кудрявой бородой.
— И я его люблю! — улыбается Иван. — Потому что он на нас похож, только еще лучше!
— И я вас люблю! — громко говорит Володя со слезами в голосе. — Люблю я вас всех! Люблю! И уходить от вас не хочу! — И тут Володя закричал долгим звериным воплем, эхом отдавшимся в тайге…
…В это самое время сидел в своей избушке на Илыче дед Мартемьян. Всю ночь он не спал. Последние ночи ему вообще плохо спалось. Здоров был дед Мартемьян, никогда в жизни не курил, и когда выпивал иногда по праздникам или за обедом, то не пьянел.
А последние дни и ночи вдруг стал чувствовать себя смутно, какая-то тяжесть в затылке и слабость во всем теле. Спать стал последние ночи плохо, а когда спал, то и сон ему был не в отдых, потому что и во сне мозг работал. Внучок ему что-то все снился: Володечка. Вот и сегодня ночью тоже. Снилось ему, что Володечка у него на коленях сидит, а он ему сказки рассказывает. Про Яг-Морта. И про Яг-Мортов курган в тайге. И про человека без головы. Но странно — человек этот самый без головы оказывался во сне вовсе не зырянином, а сыном, Володиным отцом.
Неприятно это было Мартемьяну и вызывало у него тревогу. И еще то было неприятно и вызывало тревогу, что Володя ему все голенький являлся: беленький, бледненький… А это нехорошо, когда человек во сне голый! Не иначе к болезни. А снам Мартемьян верил, не то что некоторые. Сны часто открывали ему разные тайны про людей да и про самого себя тоже. Сам себя иногда Мартемьян через сны познавал, свои желания затаенные. Вот и сейчас — хотелось ему домой спуститься, в деревню, в которой он внука одного оставил, хотелось вернуться, хотя работы было по горло: скоро дождей ждать, спешил Мартемьян с сеном. Ставил стога по-над берегом, подпирая небо. Тяга домой и открылась ему через сны — днем столько было работы, что и думать некогда. И особенно волновал его внучок: не к добру все это…
— Люблю я тебя, Володечка! — вслух сказал вдруг дед Мартемьян, глядя в окно.
В последнее время дед Мартемьян часто разговаривал сам с собой, сам того не замечая…
Окно в избушке было крохотное, квадратное, в окне две рамы, и внизу, между стеклами, темнела сдавленная с двух сторон высокая серая подушка — дохлые сухие комары: они скапливались уже много лет, и дед Мартемьян не выгребал их, потому что было от них теплее. Дверь в избушку тоже маленькая, тяжелая, обитая лосевыми шкурами по той же причине — от холода. Сейчас дверь приоткрыта, падает в нее широкая — от пола до потолка — солнечная полоса.
Сквозь эту золотую стенку, в которой весело плясала живая мошкара и которая делила избушку по диагонали на две части, — сквозь эту золотую прозрачную стенку и смотрел дед Мартемьян в окно, на противоположный берег, видя его как в тумане из-за солнечной этой полосы и из-за того, что думал о Володе…
Дед сидел на кровати свесив ноги и сдвинув в сторону подвешенный к потолку белоснежный марлевый полог, куполом закрывавший кровать. В избе было очень чисто, как будто здесь аккуратная женщина прибиралась, хотя все делал сам дедушка: большая русская печь в углу побелена, лавки, стол, полки и пол выскоблены охотничьим ножом добела. На полу большая медвежья шкура. Под потолком вдоль стен висят пучки лечебных трав, собранных в тайге. В большой раме под стеклом новые и старые фотографии — и молодой Мартемьян с женой, и Володя с братом Иваном, маленькие, в длинных белых рубашках до пят, и уже большие, возле Иванова вертолета, и покойные Володины родители на фоне какого-то сказочного парусника со спасательным кругом на первом плане — дутый круг, который так и не спас их в этой жизни! — и бородатый геолог с орденами на груди, и еще кое-кто из односельчан.
Снаружи тоже висела медвежья шкура, только новая, распятая на гвоздях — на задней глухой стене, смотревшей в тайгу. Избушка стояла у самого края таежной чащи наполовину под куполами сосен. Единственным окошком она смотрела на юг, через Илыч, который делал здесь крутой поворот. Дверь же избушки выходила на восток, где находился сейчас Володя: солнце освещало в данный момент и Володю — на высоком берегу недалекого илычского притока, но дед об этом ничего не знал.
Он сидел на кровати и смотрел сквозь луч солнца прямо перед собой — туда, куда уходила от избы тропинка: через влажный болотистый луг, а потом по гальке к воде. На противоположном берегу тропинка опять выныривала из воды и карабкалась вверх по обрывистому склону, чтобы бежать дальше вниз по течению правым берегом Илыча.
Стояла в воздухе нетронутая утренняя тишина, когда ветер еще молчит, а одинокие птицы ее не нарушают, только подчеркивают своим цвеньканьем.
Молчали редкие розовые облака над избушкой, молчали сосны и травы, молчала река, струившаяся здесь по глубокому, темному руслу.
Мартемьян хотел было встать, вскипятить воду и заварить настой болиголова — он уже сделал движение, да замер.
Он услышал, как по тропинке бегом приближаются к избушке чьи-то легкие, как бы детские шаги: сначала громко по гальке, потом мягко по траве… В тот же момент он почувствовал, что кто-то стоит рядом, вблизи, за стеной. Слышалось неровное, прерывистое дыхание. И вдруг раздался страшный детский крик — внутри, снаружи, везде, — продолжительный крик, от которого у Мартемьяна застыла кровь… Он узнал голос Володи! Это был один резкий, но долгий крик, который начинался с высокого тона, а потом, умирая, как бы терялся в направлении к востоку…
Дед Мартемьян, не помня себя, вскочил, распахнул дверь: снаружи было пусто и тихо. Он обежал, тяжело дыша, избу — никого! И тут Мартемьяну все стало ясно: где-то там, далеко — в деревне ли, еще где, — было плохо с Володей. Володя звал его. И, не теряя больше ни минуты, Мартемьян стал собираться в обратный путь — на лодке в деревню.
…А Володя встал и шел качаясь в ту сторону, куда скрылся Прокоп. Маленькая это была река, вдоль которой Володя сейчас шел, не похожая на Илыч.
«Но раз Прокоп по ней спускается, должна она в Илыч привести», — утвердился в своих мыслях Володя.
Ставную сеть он увидел еще издали, подходя к этому месту. Лежал там поперек реки какой-то каменный Великан. Словно навзничь упал Великан и так окаменел: выгнув над рекой одно колено, опустив другую ногу на дно, а тело его и голова заросли лесом. Где-то там, среди елей, угадывались его грудь и раскинутые по берегу руки.
Река веками обтачивала выступавшее из воды Великанье колено, перекатывалась через утонувшую голень; в пасмурную погоду, когда нет солнца или когда на это место падала тень от верхушек деревьев и река в тени становилась прозрачной, тогда — если приглядеться — можно было угадать в желтоватой толще воды на речном дне щиколотки и ступни Великана.