Володя Ульянов
Шрифт:
И мы забарабанили в окна помольной избы.
Выскочил заспанный мельник и безнадежно развел руками. Ничего уже сделать было нельзя.
Не прошло и пяти минут, как раздался легкий, как бы предупреждающий треск, за которым вскоре последовал страшный грохот, и вся масса воды с шумом, громадными валами устремилась с четырехметровой высоты вниз, ломая деревянные и размывая земляные укрепления. Вся масса уходящей воды была окутана туманом, как дымом.
Картина величественная!
Быстро, на наших глазах, пруд ушел, оголив безобразные илистые берега и оставив
— Точно после пожара… — заметил Володя.
И действительно: как пожарище печально напоминает о стоявшем недавно доме, так и опустевший пруд напоминал красивое зеркало воды, спокойно лежавшее в зеленой раме берегов, теперь почерневших, как бы опустившихся, обгорелых… Однако это грустное разрушение плотины, или, как говорили в Кокушкине, «гнусный уход пруда», стало для Володи и для меня удовольствием, когда приступили к восстановлению прорванной плотины.
Восстановление плотины
Сооружение плотины — работа тяжелая и медленная. Прежде всего забивали сваи; забивались они примитивно, ручным способом, так называемой «бабой» (тяжелым чурбаном с ручками), с полатей (помоста).
Рабочие пели «Дубинушку». Слова часто придумывал запевающий. Нередко слышалось повторяемое эхом:
Наша свая на мель села, Эх, кому до того дело!.. Ударим, Ударим Да ухнем!Постройка плотины привлекала всеобщее внимание, и Молодя часто, заслышав «Дубинушку», не допив утреннего чая, бежал на плотину; там его все интересовало…
Убежденно толковал плотник Леонтий, что работа эта «многодельная», сваи нужно забивать копром, а «втомесь» (вместо того) их бьют «бабой» с полатей.
На вопрос Володи, как в копре после поднятия через блок «баба» срывается и ударяет по свае, Леонтий приводил длиннейшие и путаные объяснения. Заканчивал он их непонятным словом «лепортом» (употреблял он его всегда только в творительном падеже).
Останавливался посмотреть на работы и возвращавшийся с поля пахарь с запряженной в соху лошаденкой и проходивший из Татарского Черемыша печник, он же рыболов, Карпей.
Володя называл его тургеневским типом, а Илья Николаевич — философом.
Это был высокий, худощавый крестьянин с черной остренькой бородкой, с длинными вьющимися черными с проседью волосами, прикрытыми войлочной шляпой в виде пирожка.
Задерживался у плотины и проходивший с ружьем за плечами парень из соседней деревни Бутырки — Кузьма, сопровождаемый своей охотничьей собакой Валеткой.
— Ты, Кузьма, видно, не кормишь своего Валетку, — попрекали кокушкинские крестьянки, — вот собака с голоду и давит у нас кур.
— Стану я пса кормить! — возражал Кузьма. — Сам промыслит.
И Валетка «промышлял».
Как только Кузьма убьет выслеженную Валеткой дичь, он тотчас же сам вперегонки с собакой бросается за ней. И стоило только запоздать — Валетка быстро убегал с убитой птицей и торопливо съедал ее.
Встреча в Казани
Особенно памятен мне приезд Володи в тот год, когда он перешел в пятый класс. На этот раз я был еще в Казани. В прекрасный весенний вечер приехали с парохода тетя Маша, Анечка и Володя.
Володя был возбужден поездкой на пароходе, а может быть, и блестяще сданными первыми устными экзаменами (в младших классах были только письменные экзамены).
Он предложил мне прогуляться по Казани, и мы сейчас же побежали, накинув на плечи гимназические пальто. В комнате было уже темно, но, выйдя на улицу, я заметил, что Володя накинул пальто наизнанку.
— Пальто-то наизнанку накинул, Володя, — сказал я ему.
— Да, и в самом деле! Ну, пусть так и остается, — ответил он. — Я себя чувствую сегодня как-то особенно: как будто что-то большое, чудесное мне предстоит. Погода, что ли, такая… А у тебя нет такого чувства?
— Погода действительно прекрасная. Я очень, очень рад, что ты в этом году раньше приехал, но ничего чудесного не ощущаю.
Наоборот, я был даже несколько подавлен тем, что, прохворав тифом всю зиму, отстал еще на один класс и был только в третьем, тогда как Володя перешел уже в пятый.
— Куда же пойдем? — спрашиваю. — Показать тебе лучшую улицу, Воскресенскую?
Он ответил, что ему все равно, и мы пошли в сад «Черное озеро». Вернулись мы скоро и, предвкушая удовольствие от поездки в Кокушкино, легли спать в моей комнате.
На другой день отправились на двух парах, запряженных в плетенки на дрогах, причем каждый из нас, к нашему удовольствию, сидел на козлах рядом с ямщиком.
— Ну и забавник! — заявил молодой парень Роман, ямщик, с которым приехал Володя.
— Кто? — спрашиваю я.
— Да брательник твой. С им не заметишь, как доедешь и на ленивых лошадях.
И впоследствии этот парень из соседней деревни Черемышево-Апокаево не однажды спрашивал:
— Скоро ли должон приехать твой брательник?
— А что?
— Да уж больно занятный! Я и не видывал таких парнишек — на все у него загвоздки да прибаутки.
Однако передать связно и подробно слова Володи, несмотря на мои приставания, Роман не мог.
— Да рази упомнишь! — отнекивался он, и круглое лицо его еще более ширилось от довольной улыбки.