Волонтер свободы (сборник)
Шрифт:
Бриг лавировал среди льдов. Наконец уперся в сплошные поля. Пошел вдоль кромки. Берингов пролив, был заперт.
Однако Коцебу не тотчас ушел на юг. Он держался близ ледяных заторов. Ждал перемены ветров, ждал, когда льды разомкнутся. Ждал, терпеливо ждал.
И тут-то опять подкрался страшный недуг. Забился капитан в судорогах, кровь хлынула горлом, он потерял сознание.
А потом был вечер, когда в каюте сидел доктор, и Каду видел, что тамон сердится на доктора, быстро-быстро говорит ему, а Эшшольц, снимая очки и щурясь, возражает тамону своим ровным, спокойным голосом.
Доктор
— Тимаро, — сказал капитан, — позови Тимаро.
Каду побежал за Шишмаревым.
Тимаро тоже долго сидел в каюте. И Каду видел, как оба сердятся и оба говорят громко, а Тимаро даже кулачищем по столу пристукивает: "Нельзя тебе рисковать! Нельзя!"
Но вот и Тимаро ушел.
Каду сидел и смотрел на капитана. Что такое приключилось? Отчего все сердиты на тамона эллип-оа? Каду убьет доктора. И… даже Тимаро. Пусть только тамон скажет слово.
Но тамон не говорил ни слова. Он то вытягивался на койке, то доставал свои бумаги, то отшвыривал их. Было уже около полуночи, когда Коцебу сел к столу и начал писать.
"Болезнь моя со временем отплытия от Уналашки день ото дня усиливалась. Студа до такой степени расстроила грудь мою, что я чувствовал в оной сильное стеснение, и, наконец, последовали судороги в груди, обмороки и кровохарканье. Теперь только уразумел я, что положение мое опаснее, нежели я доныне предполагал, и врач решительно мне объявил, что я не могу оставаться в близости льда. Долго и жестоко боролся я с самим собою: неоднократно решался я, презирая опасность смерти, докончить свое предприятие; но когда мне опять приходило на мысль, что, может быть, с жизнью моей сопряжено сбережение "Рюрика" и сохранение жизни моих спутников, тогда я чувствовал, что должен победить честолюбие. В сей ужасной борьбе поддерживала меня единственно твердая уверенность, что я честно исполнил свою обязанность".
Каду смотрел на его опущенные плечи, на затылок в светлых завитках. Худо тамону, худо.
Коцебу поднялся.
— Вот так-то, дружок, — вздохнул он и положил руку на плечо Каду. — Вот так-то.
Разоруженные, без парусов и рангоута, корабли сиротели в гавани. Судовые ремонтные работы кончались в сумерках. А затемно случалось матросам припоздниться в корчме. Служанка — толстые икры у девки, на щеках ямочки играют — подавала салаку и пиво ячменное. Тут, в ревельской корчме, не одни матросы. Тут и немцы-подмастерья трубками дымят, кружка у них вкруговую ходит, тут и ямщики, питерские ямщики, большие ценители дешевизны и крепости чухонской водки. На дворе мороз жмет, в корчме от тепла и духоты млеешь. Подмастерья молчаливы, скупы на слова, держатся особняком. Ямщики и матросы охотники "баять", не чураются друг друга: и те и другие — народ походный. Но походные из походных — они, бывшие "рюриковичи". Да, было времечко, было! И горюшка хлебнули, и такого навидались, чего и адмиралам-то не снилось.
— А помнишь, Петрей, как ты в одночасье с их благородием?
У, как же это ему, Прижимову, не помнить распроклятое тринадцатое число — ногу переломило, могли бы его, Прижимова, и в чистый абшид закатать, ничего, обошлось. Куда ему, — коли абшид, отпуск бы вчистую дали, — куда деться? От крестьянства совсем отбился, да и перемерли у него все в сельце Григорове.
— Как не помнить, братцы? Помню!.. А вот Каду-то не позабыли? Славный малый, а? То-то был славный. Дикарь, говорят, да я, ежели по чести, такого вот дикого на иного вашего господина…
— Прикуси язык, Петрей.
Оно и верно, не для чего, и так понятно.
— Я это, бывало, все его Питером приманивал, — продолжает Прижимов. — Так и так, толкую, ахнешь! А после, вижу, на обратном-то пути совсем наш айдарик сник.
— Всякому сторона своя милее.
— Это ты, Василий, правильно. Родина, она и есть родина, ничего не скажешь. Да тут еще и другое…
— Про сынка, что ль?
— Ага. Ему этот… как его… ну тот-то, дружок евойный, как мы вертались, сказывал: "Оставайся, Каду, оставайся, сынок твой все бегает, ищет, плачет".
— Да, — вздыхают матросы, — это уж да, у кого сердце не заклешнит…
И призадумались. Нет у них ни жен, ни ребят малых. Так, бывает, расцелует, пригреет какая-нибудь, и баста. Нет ни женки, ни ребятишек. Известное дело, матрос — перекати-поле. А вот у Каду был парнишечка. У кого сердце, будь хоть каменное, у кого оно глиной в таком разе не станет?
Один только Коптялов, красивый малый, у него и здесь, в Ревеле, душенька завелась, и в Кронштадте обжидает, один только Коптялов не согласен.
— Нет, ребятушки, корень в другом.
— А-а, завел свое, — хмурятся матросы, хоть и знают, что Коптяй отчасти прав. — За-авел, мать твою…
— У них там, — не унимается Коптялов, которого вином не пои, дай о бабах потолковать, — у них там, на соседском-то острове, какие? — Он запинается, будто что-то припоминая, и выпаливает: — Прекрасный пол, ребятушки, вот как! Прекрасный пол!
— От дурак, — с насмешливым неодобрением замечает Прижимов. — Ей-богу, дурак ты, Коптяй. Наслушался у господ, как вестовым-то был. Эк-кую, право, несуразицу порет: прекрасный пол!
Хорошо они знают друг друга, бывшие "рюриковичи". И все происшествия на бриге хорошо помнят. Теперь, когда дни полны не океанским ветром, не громом волн, не опасностями и радостями корабельного похода, а земляными работами в гавани (на зиму-то глядя вздумало начальство ее расширять), когда караулы в стужу, зуботычины унтеров и фрунтовые учения, теперь нет ничего слаще, как вспомнить трехгодичное житье-бытье на "Рюрике".
Вспоминают, посасывая кильку, пиво прихлебывая, вспоминают Радакские острова, коралловые атоллы Туамоту, где островки так и роятся, словно мошкара в летний вечер, те самые атоллы Туамоту, которые капитан нарек именем Рюрика.
Бывает и так: ямщики выставят служивым угощение и ну расспрашивать. Тут уж Прижимову карты в руки — соловьем разливается. Не дай бог какому ямщику усомниться хоть самую малость. Сейчас это Прижимов кулаком себя по груди — а на груди у него медаль за двенадцатый год, — кулаком по груди и глаза круглые уставит, как пистолеты: "Ты, борода, кому не веришь? Кому?" Матросы тоже зашумят, ямщики и на попятную: "Что вы, ребята… Да это мы так… Вот крест святой". И еще выставят угощение. И опять рассказывает Петрей… Многое припомнят матросы. И нет такой сходки, чтобы кто-нибудь не сказал: