Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Теннисон Альфред

Г. Кружков

TITHONUS

The woods decay, the woods decay and fall, The vapours weep their burthen to the ground, Man comes and tills the field and lies beneath, And after many a summer dies the swan. Me only cruel immortality Consumes: I wither slowly in thine arms, Here at the quiet limit of the world, A white-hair’d shadow roaming like a dream The ever-silent spaces of the East, Far-folded mists, and gleaming halls of morn. Alas! for this gray shadow, once a man — So glorious in his beauty and thy choice, Who madest him thy chosen, that he seem’d To his great heart none other than a God! I ask’d thee, ‘Give me immortality.’ Then didst thou grant mine asking with a smile, Like wealthy men who care not how they give. But thy strong Hours indignant work’d their wills, And beat me down and marr’d and wasted me, And tho’ they could not end me, left me maim’d To dwell in presence of immortal youth, Immortal age beside immortal youth, And all I was, in ashes. Can thy love, Thy beauty, make amends, tho’ even now, Close over us, the silver star, thy guide, Shines in those tremulous eyes that fill with tears To hear me? Let me go: take back thy gift: Why should a man desire in any way To vary from the kindly race of men, Or pass beyond the goal of ordinance Where all should pause, as is most meet for all? A soft air fans the cloud apart; there comes A glimpse of that dark world where I was born. Once more the old mysterious glimmer steals From thy pure brows, and from thy shoulders pure, And bosom beating with a heart renew’d. Thy cheek begins to redden thro’ the gloom, Thy sweet eyes brighten slowly close to mine, Ere yet they blind the stars, and the wild team Which love thee, yearning for thy yoke, arise, And shake the darkness from their loosen’d manes, And beat the twilight into flakes of fire. Lo! ever thus thou growest beautiful In silence, then before thine answer given Departest, and thy tears are on my cheek. Why wilt thou ever scare me with thy tears, And make me tremble lest a saying learnt, In days far-off, on that dark earth, be true? ‘The Gods themselves cannot recall their gifts.’ Ay me! ay me! with what another heart In days far-off, and with what other eyes I used to watch — if I be he that watch’d — The lucid outline forming round thee; saw The dim curls kindle into sunny rings; Changed with thy mystic change, and felt my blood Glow with the glow that slowly crimson’d all Thy presence and thy portals, while I lay, Mouth, forehead, eyelids, growing dewy-warm With kisses balmier than half-opening buds Of April, and could hear the lips that kiss’d Whispering I knew not what of wild and sweet, Like that strange song I heard Apollo sing, While Ilion like a mist rose into towers. Yet hold me not for ever in thine East: How can my nature longer mix with thine? Coldly thy rosy shadows bathe me, cold Are all thy lights, and cold my wrinkled feet Upon thy glimmering thresholds, when the steam Floats up from those dim fields about the homes Of happy men that have the power to die, And grassy barrows of the happier dead. Release me, and restore me to the ground; Thou seёst all things, thou wilt see my grave: Thou wilt renew thy beauty morn by morn; I earth in earth forget these empty courts, And thee returning on thy silver wheels.

ТИФОН

Леса гниют, гниют и облетают, И тучи, плача, ливнями исходят, Устав пахать, ложится в землю пахарь, Пресытясь небом, умирает лебедь. И лишь меня жестокое бессмертье Снедает: медленно я увядаю В твоих объятьях на краю Вселенной, — Седая тень, бродящая в тумане Средь

вечного безмолвия Востока, В жемчужных, тающих чертогах утра. Увы! седоголовый этот призрак Когда-то был мужчиной, полным силы. Избранник твой, он сам себе казался Богоподобным, гордым и счастливым. Он попросил тебя: «Дай мне бессмертье!» И ты дала просимое с улыбкой, Как богачи дают — легко, небрежно. Но не дремали мстительные Оры: Бессильные сгубить, они меня Обезобразили, к земле пригнули И, дряхлого, оставили томиться Близ юности бессмертной. Чем ты можешь, Любовь моя, теперь меня утешить В сей миг, когда рассветная звезда Мерцает и дрожит в твоих глазах, Наполненных слезами. Отпусти! Возьми назад свой дар: к чему попытки Уйти от общей участи людской И преступить черту, где должен всякий Остановиться и принять судьбу, Дарованную небом человеку. Вдали, в просветах облачных забрезжил Тот темный мир, в котором я родился. И вновь зажглись таинственным свеченьем Твой чистый лоб и скаты нежных плеч, И грудь, где сердце бьется обновленно. Вновь разгораются румянцем щеки, И влажные твои глаза — так близко К моим! — сверкают ярче. Звезды гаснут Пред ними, и влюбленная упряжка Неистовых твоих коней хрипит, Вздымаясь на дыбы, и отрясает Ночь с грив своих — и пышет пылом утра. Любовь моя! вот так ты каждый раз Преображаешься — и ускользаешь, Оставив слезы на моей щеке. Зачем меня пугаешь ты слезами? — Не для того ль, чтоб я, дрожа, припомнил Слова, произнесенные однажды: «Своих даров не отменяют боги». Увы! увы! Не так я трепетал В былые дни, другими я очами Тогда смотрел — и я ли это был? — На разгорающийся ореол Вкруг тела твоего, на вспышки солнца В твоих кудрях — и сам преображался С тобой — и чувствовал, как в кровь мою Вливается тот отблеск розоватый, Которым ты так властно облекалась, И ощущал губами, лбом, глазами Касанье губ твоих — благоуханней Апрельских первых лепестков! — и слышал Твой шепот жаркий, сладостный и странный, Как Аполлона радостная песнь В тот день, когда воздвиглись башни Трои. О, отпусти меня! нельзя навеки С твоим восходом сочетать закат. Я мерзну в этих теплых волнах света, В твоих ласкающих лучах, я мерзну, Ногами зябкими ступив на твой Мерцающий порог в тот ранний час, Когда восходит к небу пар белесый С полей, где смертные живут свой век Или, отжив, спокойно отдыхают. Освободи, верни меня земле; Всевидящая, с высоты своей Призри на тихую мою могилу, — Когда, истлев, навеки позабуду Твоих пустых чертогов высоту, Твою серебряную колесницу…

Г. Кружков

«BREAK, BREAK, BREAK»

Break, break, break On thy cold stones, О Sea! And I would that my tongue could utter The thoughts that arise in me. О well for the fisherman’s boy, That he shouts with his sister at play! О well for the sailor lad, That he sings in his boat on the bay! And the stately ships go on To their haven under the hill, But О for the touch of a vanish’d hand, And the sound of a voice that is still! Break, break, break At the foot of thy crags, О Sea! But the tender grace of a day that is dead Will never come back to me.

У МОРЯ

Бей, бей, бей В берега, многошумный прибой! Я хочу говорить о печали своей, Непокойное море, с тобой. Счастлив мальчик, который бежит по песку К этим скалам, навстречу волне. Хорошо и тому рыбаку, Что поет свою песню в челне. Возвращаются в гавань опять Корабли, обошедшие свет. Но как тяжко о мертвой руке тосковать, Слышать голос, которого нет. Бей, бей, бей В неподвижные камни, вода! Благодатная радость потерянных дней Не вернется ко мне никогда.

С. Маршак

THE LOTOS-EATERS

‘Courage!’ he said, and pointed toward the land, ‘This mounting wave will roll us shoreward soon.’ In the afternoon they came unto a land In which it seemed always afternoon. All round the coast the languid air did swoon, Breathing like one that hath a weary dream. Full-faced above the valley stood the moon; And like a downward smoke, the slender stream Along the cliff to fall and pause and fall did seem. A land of streams! some, like a downward smoke, Slow-dropping veils of thinnest lawn, And some thro’ wavering lights and shadows broke, Rolling a slumbrous sheet of foam below. They saw the gleaming river seaward flow From the inner land: far off, three mountain-tops, Three silent pinnacles of aged snow, Stood sunset-flush’d: and, dew’d with showery drops, Up-clomb the shadowy pine above the woven copse. The charmed sunset linger’d low adown In the red West: thro’ mountain clefts the dale Was seen far inland, and the yellow down Border’d with palm, and many a winding vale And meadow, set with slender galingale; A land where all things always seem’d the same! And round about the keel with faces pale, Dark faces pale against that rosy flame, The mild-eyed melancholy Lotos-eaters came. Branches they bore of that enchanted stem, Laden with flower and fruit, whereof they gave To each, but whoso did receive of them, And taste, to him the gushing of the wave Far far away did seem to mourn and rave On alien shores; and if his fellow spake, His voice was thin, as voices from the grave; And deep-asleep he seem’d, yet all awake, And music in his ears his beating heart did make. They sat them down upon the yellow sand, Between the sun and moon upon the shore; And sweet it was to dream of Fatherland, Of child, and wife, and slave; but evermore Most weary seem’d the sea, weary the oar, Weary the wandering fields of barren foam. Then some one said, ‘We will return no more;’ And all at once they sang, ‘Our island home Is far beyond the wave; we will no longer roam.’

ЛОТОФАГИ

«Смелей! — он крикнул, указав вперед, Откуда шум прибоя доносился. — Нас к берегу течением несет!» Так экипаж спасенный очутился На берегу, где вечный вечер длился И полный месяц в вышине сиял; Ласкаясь томно, ветерок струился; А водопад дымился и сверкал — И аркой хрусталя над морем застывал. Страна ручьев! Одни сочились вниз Каскадом капель, кружевным узором; Другие через каменный карниз Переливались шумно и с напором; Широкая река предстала взорам; А часть небес была заслонена Высоким снежным пиком, за которым Горел закат; и на скале сосна Росой летучих брызг была окроплена. Чарующий закат не остывал На алом западе; между горами Просвет открыто видеть позволял За долом дол, как в светлой панораме, И пальмы, и низины с камышами, — Казалось, все застыло в той стране! И бледны, с отрешенными очами, Явились Лотофаги в тишине, Задумчиво-грустны, как тени в смутном сне. В руках они несли пучки цветов, Плоды и стебли — той волшебной силы, Что если кто их брал из моряков И ел, — то делались ему постылы И корабли, и моря шум унылый; И если спрашивал о чем-то друг, То голос глухо шел, как из могилы; И сквозь дремоту он глядел вокруг; И музыкой в ушах ему был сердца стук. Садился он у моря, на песке, Меж солнцем и луной посередине, И родину воображал в тоске, Своих детей, жену; но уж отныне Страшился плыть по водяной пустыне, Бороться с бурей, налегать веслом; И что-то говорил еще о сыне… Но эхо вторило ему: «Твой дом За волнами далек; что вспоминать о нем!»

Г. Кружков

LOCKSLEY HALL

Comrades, leave me here a little, while as yet ’tis early morn: Leave me here, and when you want me, sound upon the bugle-horn. ‘Tis the place, and all around it, as of old, the curlews call, Dreary gleams about the moorland flying over Locksley Hall; Locksley Hall, that in the distance overlooks the sandy tracts, And the hollow ocean-ridges roaring into cataracts. Many a night from yonder ivied casement, ere I went to rest, Did I look on great Orion sloping slowly to the West. Many a night I saw the Pleiads, rising thro’ the mellow shade, Glitter like a swarm of fire-flies tangled in a silver braid. Here about the beach I wander’d, nourishing a youth sublime With the fairy tales of science, and the long result of Time; When the centuries behind me like a fruitful land reposed; When I clung to all the present for the promise that it closed: When I dipt into the future far as human eye could see; Saw the Vision of the world, and all the wonder that would be. — In the Spring a fuller crimson comes upon the robin’s breast; In the Spring the wanton lapwing gets himself another crest; In the Spring a livelier iris changes on the burnish’d dove; In the Spring a young man’s fancy lightly turns to thoughts of love. Then her cheek was pale and thinner than should be for one so young, And her eyes on all my motions with a mute observance hung. And I said, ‘My cousin Amy, speak, and speak the truth to me, Trust me, cousin, all the current of my being sets to thee.’ On her pallid cheek and forehead came a colour and a light, As I have seen the rosy red flushing in the northern night. And she turn’d — her bosom shaken with a sudden storm of sighs — All the spirit deeply dawning in the dark of hazel eyes — Saying, ‘I have hid my feelings, fearing they should do me wrong;’ Saying, ‘Dost thou love me, cousin?’ weeping, ‘I have loved thee long.’ Love took up the glass of Time, and turn’d it in his glowing hands; Every moment, lightly shaken, ran itself in golden sands. Love took up the harp of Life, and smote on all the chords with might; Smote the chord of Self, that, trembling, pass’d in music out of sight. Many a morning on the moorland did we hear the copses ring, And her whisper throng’d my pulses with the fullness of the Spring. Many an evening by the waters did we watch the stately ships, And our spirits rush’d together at the touching of the lips. О my cousin, shallow-hearted! О my Amy, mine no more! О the dreary, dreary moorland! О the barren, barren shore! Falser than all fancy fathoms, falser than all songs have sung, Puppet to a father’s threat, and servile to a shrewish tongue! Is it well to wish thee happy? — having known me — to decline On a range of lower feelings and a narrower heart than mine! Yet it shall be: thou shalt lower to his level day by day, What is fine within thee growing coarse to sympathise with clay. As the husband is, the wife is: thou art mated with a clown, And the grossness of his nature will have weight to drag thee down. He will hold thee, when his passion shall have spent its novel force, Something better than his dog, a little dearer than his horse. What is this? his eyes are heavy: think not they are glazed with wine. Go to him: it is thy duty: kiss him: take his hand in thine. It may be my lord is weary, that his brain is overwrought: Soothe him with thy finer fancies, touch him with thy lighter thought. He will answer to the purpose, easy things to understand — Better thou wert dead before me, tho’ I slew thee with my hand! Better thou and I were lying, hidden from the heart’s disgrace, Roll’d in one another’s arms, and silent in a last embrace. Cursed be the social wants that sin against the strength of youth! Cursed be the social lies that warp us from the living truth! Cursed be the sickly forms that err from honest Nature’s rule! Cursed be the gold that gilds the straiten’d forehead of the fool! Well — ‘tis well that I should bluster! — Hadst thou less unworthy proved — Would to God — for I had loved thee more than ever wife was loved. Am I mad, that I should cherish that which bears but bitter fruit? I will pluck it from my bosom, tho’ my heart be at the root. Never, tho’ my mortal summers to such length of years should come As the many-winter’d crow that leads the clanging rookery home. Where is comfort? in division of the records of the mind? Can I part her from herself, and love her, as I knew her, kind? I remember one that perish’d: sweetly did she speak and move: Such a one do I remember, whom to look at was to love. Can I think of her as dead, and love her for the love she bore? No — she never loved me truly: love is love for evermore. Comfort? comfort scorn’d of devils! this is truth the poet sings, That a sorrow’s crown of sorrow is remembering happier things. Drug thy memories, lest thou learn it, lest thy heart be put to proof, In the dead unhappy night, and when the rain is on the roof. Like a dog, he hunts in dreams, and thou art staring at the wall, Where the dying night-lamp flickers, and the shadows rise and fall. Then a hand shall pass before thee, pointing to his drunken sleep, To thy widow’d marriage-pillows, to the tears that thou wilt weep. Thou shalt hear the ‘Never, never,’ whisper’d by the phantom years, And a song from out the distance in the ringing of thine ears; And an eye shall vex thee, looking ancient kindness on thy pain. Turn thee, turn thee on thy pillow: get thee to thy rest again. Nay, but Nature brings thee solace; for a tender voice will cry. ’Tis a purer life than thine; a lip to drain thy trouble dry. Baby lips will laugh me down: my latest rival brings thee rest. Baby fingers, waxen touches, press me from the mother’s breast. O, the child too clothes the father with a dearness not his due. Half is thine and half is his: it will be worthy of the two. О, I see thee old and formal, fitted to thy petty part, With a little hoard of maxims preaching down a daughter’s heart. ‘They were dangerous guides the feelings - she herself was not exempt — Truly, she herself had suffer’d’ — Perish in thy self contempt! Overlive it — lower yet — be happy! wherefore should I care? I myself must mix with action, lest I wither by despair. What is that which I should turn to, lighting upon days like these? Every door is barr’d with gold, and opens but to golden keys. Every gate is throng’d with suitors, all the markets overflow. I have but an angry fancy: what is that which I should do? I had been content to perish, falling on the foeman’s ground, When the ranks are roll’d in vapour, and the winds are laid with sound. But the jingling of the guinea helps the hurt that Honour feels, And the nations do but murmur, snarling at each other’s heels. Can I but relive in sadness? I will turn that earlier page. Hide me from my deep emotion, О thou wondrous Mother-Age! Make me feel the wild pulsation that I felt before the strife, When I heard my days before me, and the tumult of my life; Yearning for the large excitement that the coming years would yield, Eager-hearted as a boy when first he leaves his father’s field, And at night along the dusky highway near and nearer drawn, Sees in heaven the light of London flaring like a dreary dawn; And his spirit leaps within him to be gone before him then, Underneath the light he looks at, in among the throngs of men: Men, my brothers, men the workers, ever reaping something new: That which they have done but earnest of the things that they shall do: For I dipt into the future, far as human eye could see, Saw the Vision of the world, and all the wonder that would be; Saw the heavens fill with commerce, argosies of magic sails, Pilots of the purple twilight, dropping down with costly bales; Heard the heavens fill with shouting, and there rain’d a ghastly dew From the nations’ airy navies grappling in the central blue; Far along the world-wide whisper of the south-wind rushing warm, With the standards of the peoples plunging thro’ the thunder-storm; Till the war-drum throbb’d no longer, and the battleflags were furl’d In the Parliament of man, the Federation of the world. There the common sense of most shall hold a fretful realm in awe, And the kindly earth shall slumber, lapt in universal law. So I triumph’d ere my passion sweeping thro’ me left me dry, Left me with the palsied heart, and left me with the jaundiced eye; Eye, to which all order festers, all things here are out of joint: Science moves, but slowly slowly, creeping on from point to point: Slowly comes a hungry people, as a lion creeping nigher, Glares at one that nods and winks behind a slowly-dying fire. Yet I doubt not thro’ the ages one increasing purpose runs, And the thoughts of men are widen’d with the process of the suns. What is that to him that reaps not harvest of his youthful joys, Tho’ the deep heart of existence beat for ever like a boy’s? Knowledge comes, but wisdom lingers, and I linger on the shore, And the individual withers, and the world is more and more. Knowledge comes, but wisdom lingers, and he bears a laden breast, Full of sad experience, moving toward the stillness of his rest. Hark, my merry comrades call me, sounding on the bugle-horn, They to whom my foolish passion were a target for their scorn: Shall it not be scorn to me to harp on such a moulder’d string? I am shamed thro’ all my nature to have loved so slight a thing. Weakness to be wroth with weakness! woman’s pleasure, woman’s pain — Nature made them blinder motions bounded in a shallower brain: Woman is the lesser man, and all thy passions, match’d with mine, Are as moonlight unto sunlight, and as water unto wine — Here at least, where nature sickens, nothing. Ah, for some retreat Deep in yonder shining Orient, where my life began to beat; Where in wild Mahratta-battle fell my father evil-starr’d; — I was left a trampled orphan, and a selfish uncle’s ward. Or to burst all links of habit — there to wander far away, On from island unto island at the gateways of the day. Larger constellations burning, mellow moons and happy skies, Breadths of tropic shade and palms in cluster, knots of Paradise. Never comes the trader, never floats an European flag, Slides the bird o’er lustrous woodland, swings the trailer from the crag; Droops the heavy-blossom’d bower, hangs the heavy-fruited tree — Summer isles of Eden lying in dark-purple spheres of sea. There methinks would be enjoyment more than in this march of mind, In the steamship, in the railway, in the thoughts that shake mankind. There the passions cramp’d no longer shall have scope and breathing-space; I will take some savage woman, she shall rear my dusky race. Iron-jointed, supple-sinew’d, they shall dive, and they shall run, Catch the wild goat by the hair, and hurl their lances in the sun; Whistle back the parrot’s call, and leap the rainbows of the brooks, Not with blinded eyesight poring over miserable books — Fool, again the dream, the fancy! but I knowmy words are wild, But I count the gray barbarian lower than the Christian child. I, to herd with narrow foreheads, vacant of our glorious gains, Like a beast with lower pleasures, like a beast with lower pains! Mated with a squalid savage — what to me were sun or clime? I the heir of all the ages, in the foremost files of time — I that rather held it better men should perish one by one, Than that earth should stand at gaze like Joshua’s moon in Ajalon! Not in vain the distance beacons. Forward, forward let us range, Let the great world spin for ever down the ringing grooves of change. Thro’ the shadow of the globe we sweep into the younger day: Better fifty years of Europe than a cycle of Cathay. Mother-Age (for mine I knew not) help me as when life begun: Rift the hills, and roll the waters, flash the lightnings, weigh the Sun — О, I see the crescent promise of my spirit hath not set. Ancient founts of inspiration well thro’ all my fancy yet. Howsoever these things be, a long farewell to Locksley Hall! Now for me the woods may wither, now for me the roof-tree fall. Comes a vapour from the margin, blackening over heath and holt, Cramming all the blast before it, in its breast a thunderbolt. Let it fall on Locksley Hall, with rain or hail, or fire or snow; For the mighty wind arises, roaring seaward, and I go.

ЛОКСЛИ-ХОЛЛ

Здесь останусь я, покуда разгорается восток. Вы ступайте; нужен буду — громко протрубите в рог. Всё как встарь: кричат бекасы; темный берег пуст и гол; Стылый блик дрожит над морем, озаряя Локсли-холл. Локсли-холл стоит на страже у черты песков и вод, Где у низких дюн вскипает и бурлит водоворот. Сколько раз ночной порою я из башенных окон Наблюдал, как к горизонту опускался Орион. Сколько раз в ночи следил я, как в тенетах серебра Светляки Плеяд мерцают от заката до утра. Здесь вдоль отмелей бродил я, юн и воодушевлен, Тешась сказками науки, прозревая ход Времен: Позади меня дремали утомленные века; Я пленялся настоящим, нерастраченным пока, И, пытливо-дерзновенный взор в грядущее вперив, Созерцал Виденье мира и без счета дивных див. По Весне убором алым щеголяет королек; По Весне зазнайка-чибис обновляет хохолок; По Весне кичится голубь блеском радужной каймы, По Весне к любовной грезе чутки юные умы. Вижу: Эми погрустнела, ясный свет в лице погас; Всюду следовал за мною взгляд ее молящих глаз. Я сказал: «Кузина Эми, все открой мне, не тая! Верь, кузина, лишь тобою и живу, и мыслю я». Щеки залились румянцем, от смущения горя — Так над северной равниной рдеет алая заря. Бурно грудь ее вздымалась; подняла глаза она — Мнилось, то душа сияет, в глубине отражена: «Я таила, что на сердце — чувствам потакать грешно… Ах, кузен, ты вправду любишь? Я люблю тебя давно». Так Любовь, отмерив Время, счет мгновений повела: Как песок, текли минуты в колбах тонкого стекла. Так Любовь на арфе Жизни задавала лейтмотив: Я душою растворялся в песне, к небу воспарив. Сколько раз мы на рассвете слушали напев волны, И смущенный шепот Эми вторил музыке Весны. Сколько раз мы на закате провожали корабли, И уста, соприкасаясь, душу ко душе влекли. О неверная кузина! Ты утрачена навек! О унылый, блеклый вереск! О бесплодный, голый брег! Лживей взбалмошных фантазий, лживей вымыслов льстеца, — Жалкая марионетка, мягкий воск в руках отца! Как могла ты примириться — ты, кем был я так любим! — С подлым сердцем, с пошлым чувством — верно, не чета моим! Что ж, свыкайся! опускаясь до мужлана день за днем, Ты впитаешь и усвоишь низость, явленную в нем. Ведь жена подобна мужу: хам, с тобой соединясь, Все, что есть в тебе святого, осквернит и втопчет в грязь. Ты в глазах его, — как только схлынет страсти новизна, — Будешь чуть дороже гончей, чуть ценнее скакуна. Вот он смотрит осовело — не сочти, что во хмелю! Долг зовет: ступай к супругу, поцелуй, скажи «люблю!». Или муж твой притомился? Иль мозги перенапряг? Ублажи милорда шуткой, выдумай любой пустяк. Он и рад: глубокой мыслью ты его не беспокой! Лучше б загодя тебя я умертвил своей рукой! Лучше бы в могильном склепе, от бесчестия вдали, Мы в объятиях друг друга мир навеки обрели. Будь ты проклят, пошлым светом продиктованный расчет, Будь ты проклято, тщеславье, лицемерия оплот! Будь ты проклят, светский морок, отравляющий сердца! Будь ты проклят, отблеск злата, осиявший лоб глупца! Как смирить негодованье — как простить твою вину? Боже, как тебя любил я — так не любят и жену! Не безумство ли — лелеять то, что дарит горький плод? Вырву с корнем — даже если сердце кровью изойдет! Нет! — пусть мчится год за годом, хоть считай, хоть не считай, — Так грачи летят к гнездовьям, поднимая хриплый грай. Может статься, я утешусь, память надвое разъяв, И смогу забыть дурное и любить в ней кроткий нрав? Помню каждое движенье, помню нежные слова, Помню ту, кого любил я… помню, что она мертва. Что ж, хранить любовь к умершей — в память о любви былой? Нет — она и не любила: страсть не выгорит золой! Утешение? — да к черту! — верно говорил поэт: «Вспоминать былое счастье в скорби — горше муки нет». Так не вспоминай же, сердца лишний раз не бередя В тишине бессонной ночи, под унылый шум дождя. Муж твой спит, охотой грезя, ты глядишь перед собой; По стене мятутся тени; тает отблеск голубой. Что ты видишь в смутном свете? муж — во власти пьяных грез, Ложе брачное остыло, край подушки мокр от слез. «Никогда!» — во тьме раздастся шелест иллюзорных лет, И напев полузабытый тихо зазвучит в ответ. Чей-то взгляд пронзает полночь — соболезнующий взгляд! Полно, засыпай! — былого не дано вернуть назад. Горе облегчит Природа: нежный детский голосок Зазвенит, опустошая чашу скорби и тревог. Детский лепет — приговор мне: с ним соперничать невмочь. Детских пальчиков касанья образ мой изгонят прочь. О, дитя пробудит нежность и к никчемному отцу! Плод его и твой, ребенок — дань двойному образцу. Так и вижу, как под старость, благочинная ханжа, Ты моралью пошлых истин дочку пичкаешь, брюзжа: «Чувствам следовать опасно; обольщая и губя, Страсть сулит лишь стыд и муку…» Презирай сама себя! Сдашься ты или воспрянешь — не моя забота впредь! Я вернусь к делам насущным — полно чахнуть и скорбеть! Но куда же мне податься? Все-то прибрано к рукам! Всюду — запертые двери; злато — ключ ко всем замкам. Всякий рынок — переполнен, толкотня — у всяких врат. Буйное воображенье — вот и все, чем я богат. Может, пасть на поле брани, в чужеземной стороне, Где и звуки, и шеренги тонут в мглистой пелене? Где там! Ныне раны Чести исцеляет звон гиней: А народы только ропщут — чем трусливей, тем злобней. Что ж, терзаться понапрасну? Нет, былое зачеркну! Приглуши, о Мать-Эпоха, сожаления струну! Возврати мне нетерпенье, прежний юношеский пыл: Ведь и я еще недавно ждал, и верил, и любил, Зов манящих обещаний слыша в голосе ветров — Как мальчишка, что впервые покидает отчий кров, И над сумеречным трактом, с каждым часом все ясней, Видит в предрассветном небе отблеск лондонских огней, И душой нетерпеливой устремляется вперед, В город гомона и света, где толпой бурлит народ: Люди — труженики, братья! — сеятели и жнецы, Настоящего владыки и грядущего творцы! Да и сам я, дерзновенный взор в грядущее вперив, Созерцал Виденье мира и без счета дивных див! Караван судов торговых плыл среди небесных круч, Приземлялись с ценным грузом лоцманы багровых туч. Воздух задрожал от гула, пала страшная роса: Бились в вышине армады, сотрясая небеса. Из конца в конец над миром южный ветер пролетал, В клочья рвал знамена наций громовой ревущий шквал. Вот умолкли барабаны; стяги ратные легли Пред Парламентом Народов, Федерацией Земли, Дабы распри усмирились здравым смыслом большинства В мире, где ненарушимы суверенные права. Так мечтал я, торжествуя; но иссяк былой задор: Страсть опустошила сердце, отравила желчью взор: Век расшатан, всяк порядок мнится смрадным гнойником; Движется вперед наука — мешкотно, шажком-шажком. Алчущий народ все ближе: так крадется лев из мглы К старцу, что вздремнул над грудой дотлевающей золы. Знаю, знаю: к общей цели ход столетий устремлён, Мысль и ширится, и крепнет в вечной смене лет и дён. Что мне в том? Ведь я восторгов молодости не вкусил, Пусть в груди моей и ныне бьет источник юных сил! Знаний много — мудрость медлит; я застыл на берегу: Мир полнее постигая, я себя превозмогу. Знаний много — мудрость медлит; горький опыт — тяжкий гнет; К неподвижности покоя путь отчаянья ведет. Чу! друзья зовут! донесся рога звук издалека. Те, что хором порицали влюбчивого дурака! Не довольно ли стенал я, сокрушался и пенял? Стыд и срам — дарить любовью столь никчемный идеал! Слабость — гневаться на слабость! женский пол сквозь жизнь ведом Бессознательным инстинктом, ограниченным умом. Слабый пол мужам не ровня; женской страсти глубина — Что перед вином — водица, что в лучах зари — луна! Здесь сама природа чахнет… О, сияющий Восток — Там, вдали, приют найду я — там, где дней моих исток, Там, под саблями сипаев, пал отец мой как герой, Я же под опекой дяди рос гонимым сиротой. Или, распростясь с привычным, плыть куда глаза глядят — К золотым архипелагам около рассветных врат? Там — лучистые созвездья, там — медовый отсвет лун; С ветки вспархивает птица, скалы оплетает вьюн. Там над волнами не реет гордый европейский флаг; Опахала пальм роняют благовонный полумрак, Клонятся к земле соцветья, золотится сочный плод, Дремлют острова Эдема на груди пурпурных вод. Там, должно быть, жизнь отрадней, нежели в кругу людей — В мире дымных паровозов, пароходов и идей. Там смиряемые страсти вольно распахнут крыла; Мне сынов родит дикарка, плодовита и смугла. Мускулисто и проворно, племя дикое мое Станет обгонять косулю, к солнцу посылать копье, Свистом подзывать колибри, пенный рассекать поток — Им ли слепнуть над никчемным поученьем книжных строк? Эх, глупец, довольно грезить — что за вздорная мечта! Жалкое дитя природы — христианке не чета! Мне — довольствоваться дружбой узколобых дикарей, Алкать скотских удовольствий, жить инстинктами зверей? Рядом с варваркой убогой — усмирю ль былой азарт? Я — истории наследник, я — эпохи авангард! Шар земной да не застынет, на недвижность обречен, Как луна стояла в небе, глядя на Аиалон! Дали манят — поспешим же! В путь, вперед! — звучит рефрен! Мир летит, летит все дальше колеями перемен. Вместе с вихрем мы ворвемся в юный день — трудись, мечтай! Лучше двадцать лет — в Европе, чем на двести лет — Катай. Ласки матери не знал я — Мать-Эпоха, помоги! Вспень моря, разрушь утесы, в тучах молнии зажги! Вижу, вижу: не померкли духа яркие лучи, Бьют, фантазию питая, вдохновения ключи! Будь что будет — до свиданья, до свиданья, Локсли-холл! Пусть обрушатся стропила — я бы бровью не повел! Луг и лог заполоняя, с моря наползает тьма: Ураган раскинул крылья, в сердце у него — грома. Что несет он Локсли-холлу — дождь ли, снег ли, шквал огня? Ветер с ревом мчится к морю — ветер в путь зовет меня!

Д. Катар

SIR GALAHAD

My good blade carves the casques of men, My tough lance thrusteth sure, My strength is as the strength of ten, Because my heart is pure. The shattering trumpet shrilleth high, The hard brands shiver on the steel, The splinter’d spear-shafts crack and fly, The horse and rider reel: They reel, they roll in clanging lists, And when the tide of combat stands, Perfume and flowers fall in showers, That lightly rain from ladies’ hands. How sweet are looks that ladies bend On whom their favours fall! For them I battle till the end, To save from shame and thrall: But all my heart is drawn above, My knees are bow’d in crypt and shrine: I never felt the kiss of love, Nor maiden’s hand in mine. More bounteous aspects on me beam, Me mightier transports move and thrill; So keep I fair thro’ faith and prayer A virgin heart in work and will. When down the stormy crescent goes, A light before me swims, Between dark stems the forest glows, I hear a noise of hymns: Then by some secret shrine I ride; I hear a voice but none are there; The stalls are void, the doors are wide, The tapers burning fair. Fair gleams the snowy altar-cloth, The silver vessels sparkle clean, The shrill bell rings, the censer swings, And solemn chaunts resound between. Sometimes on lonely mountain-meres I find a magic bark; I leap on board: no helmsman steers: I float till all is dark. A gentle sound, an awful light! Three angels bear the holy Grail: With folded feet, in stoles of white, On sleeping wings they sail. Ah, blessed vision! blood of God! My spirit beats her mortal bars, As down dark tides the glory slides, And star-like mingles with the stars. When on my goodly chaiger borne Thro’ dreaming towns I go, The cock crows ere the Christmas morn, The streets are dumb with snow. The tempest crackles on the leads, And, ringing, springs from brand and mail; But o’er the dark a glory spreads, And gilds the driving hail. I leave the plain, I climb the height; No branchy thicket shelter yields; But blessed forms in whistling storms Fly o’er waste fens and windy fields. A maiden knight — to me is given Such hope, I know not fear; I yearn to breathe the airs of heaven That often meet me here. I muse on joy that will not cease, Pure spaces clothed in living beams, Pure lilies of eternal peace, Whose odours haunt my dreams; And, stricken by an angel’s hand This mortal armour that I wear, This weight and size, this heart and eyes, Are touch’d, are turn’d to finest air. The clouds are broken in the sky, And thro’ the mountain-walls A rolling organ-harmony Swells up, and shakes and falls. Then move the trees, the copses nod, Wings flutter, voices hover clear: ‘O just and faithful knight of God! Ride on! the prize is near.’ So pass I hostel, hall, and grange; By bridge and ford, by park and pale, All-arm’d I ride, whate’er betide, Until I find the holy Grail.

СЭР ГАЛАХАД

Мой добрый меч крушит булат, Копье стремится в бой; Я силой десяти богат — Поскольку чист душой. Высок и ясен трубный гуд, Дрожат клинки, ударив в бронь; Трещат щиты; вот-вот падут И верховой, и конь. Вспять прянут, съедутся, гремя; Когда ж стихает битвы гам, Дожди духов и лепестков Роняют руки знатных дам. Сколь нежный взор они дарят Тем, кто у них в чести! От плена и от смерти рад Я дам в бою спасти. Но, внемля зову высших нужд, Я чту удел Господних слуг; Я поцелуям страсти чужд, И ласкам женских рук. Иных восторгов знаю власть, Провижу свет иных наград; Так веры путь, молитвы суть Мне сердце в чистоте хранят. Едва луна сойдет с небес, Свет различит мой взор: Промеж стволов мерцает лес, Я слышу гимнов хор. Миную тайный склеп: внутри Услышу глас; в проеме врат Все пусто: немы алтари, Ряды свечей горят. Мерцает белизной покров, Лучится утварь серебром, Струит амвон хрустальный звон, Звучит торжественный псалом. Порой в горах у хладных вод Мне челн дано найти. Всхожу; не кормчий челн ведет По темному пути. Слепящий отблеск, звук струны! Три ангела Святой Грааль Уносят, в шелк облачены, На сонных крыльях вдаль. О чудный вид! Господня кровь! Душа из клетки рвется прочь, Но гордый знак скользит сквозь мрак Ночной звездой вливаясь в ночь. Когда на добром скакуне Я мчусь сквозь спящий град, Петух рождественской луне Поет; снега лежат. Град по свинцовым крышам бьет, Звеня, сечет доспех и щит, Но дивный луч из тьмы встает И тучи золотит. Спешу я в горы от равнин — К скале, открытой всем ветрам, — Но вихрь грез в кипенье гроз Скользит по топям и полям. Безгрешный рыцарь — я живу Надеждой; страх исчез. Я жду, тоскуя, наяву Вдохнуть ветра небес, Узнать блаженство вне преград, В лучистом зареве края; Недвижных лилий аромат Во сне вдыхаю я. Касаньем ангельской руки Броня, что мне доверил мир, Доспех и меч, плоть рук и плеч — Все обращается в эфир. Расступится завеса туч; Средь каменных высот Органа гул, высок, могуч, Взметнется и падет. Лес гнется, никнет сень осин, Бьют крылья, шепчут облака: «О верный Божий паладин, Скачи же! Цель близка!» Вот так, минуя двор и сад, И мост, и брод, скачу я вдаль, Влеком вперед, из года в год, Пока не отыщу Грааль.