Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Теннисон Альфред

Д. Катар

THE EPIC

At Francis Allen’s on the Christmas-eve, — The game of forfeits done — the girls all kiss’d Beneath the sacred bush and past away — The parson Holmes, the poet Everard Hall, The host, and I sat round the wassail-bowl, Then half-way ebb’d: and there we held a talk, How all the old honour had from Christmas gone, Or gone, or dwindled down to some odd games In some odd nooks like this; till I, tired out With cutting eights that day upon the pond, Where, three times slipping from the outer edge, I bump’d the ice into three several stars, Fell in a doze; and half-awake I heard The parson taking wide and wider sweeps, Now harping on the church-commissioners, Now hawking at Geology and schism; Until I woke, and found him settled down Upon the general decay of faith Right thro’ the world, ‘at home was little left, And none abroad: there was no anchor, none, To hold by.’ Francis, laughing, clapt his hand On Everard’s shoulder, with ‘I hold by him.’ ‘And I,’ quoth Everard, ‘by the wassail-bowl.’ ‘Why yes,’ I said, ‘we knew your gift that way At college: but another which you had, I mean of verse (for so we held it then), What came of that?’ ‘You know,’ said Frank, ‘he burnt His epic, his King Arthur, some twelve books’ — And then to me demanding why? ‘Oh, sir, He thought that nothing new was said, or else Something so said ’twas nothing - that a truth Looks freshest in the fashion of the day: God knows: he has a mint of reasons: ask. It pleased me well enough.’ ‘Nay, nay,’ said Hall, ‘Why take the style of those heroic times? For nature brings not back the Mastodon, Nor we those times; and why should any man Remodel models? these twelve books of mine Were faint Homeric echoes, nothing-worth, Mere chaff and draff, much better burnt.’ ‘But I,’ Said Francis, ‘pick’d the eleventh from this hearth And have it: keep a thing, its use will come. I hoard it as a sugar-plum for Holmes.’ He laugh’d, and I, tho’ sleepy, like a horse That hears the corn-bin open, prick’d my ears; For I remember’d Everard’s college fame When we were Freshmen: then at my request He brought it; and the poet little urged, But with some prelude of disparagement, Read, mouthing out his hollow oes and aes, Deep-chested music, and to this result.

ПРОЛОГ К «СМЕРТИ АРТУРА»

У Фрэнка Аллена, под Рождество, Покончив с фантами и всех девиц (Уже ушедших) перецеловав, Сидели мы одни: я, пастор Холмс, Поэт Эверард Холл и сам хозяин — Вкруг чаши пуншевой, почти пустой, И разговор вели не торопясь — О том, что праздник Рождества померк Иль выродился в скучный ритуал Пустых забав; а я, уставши днем Выписывать восьмерки на пруду, Где пару раз так треснулся об лед, Что выбил звезды, — малость задремал И смутно слышал, как, входя в азарт, Священник то хвалил епископат, То

геологию бранил в сердцах, И наконец, когда я вновь проснулся, Гудел про общий недостаток веры: «У нас еще осталось кое-что, Но за границей — голо; нет основы, Чтоб за нее держаться». Фрэнк, смеясь, Похлопал Эверарда по плечу: «Я за него держусь». А Эверард: «А я — за эту пуншевую чашу». «Ну, да, — заметил я, — еще в колледже Мы знали за тобой такой талант; Но у тебя был и другой — к стихам, Что вышло из него?» — «Как, ты не знаешь? — Воскликнул Фрэнк. — Он сжег свою поэму: Король Артур, в двенадцати частях». И, отвечая на вопрос безмолвный, Добавил: «Он сказал, что эта тема Стара, а истина должна ходить Одетою по современной моде. Ты сам его спроси. По мне, поэма Была вполне недурственная». — «Вздор! — Отрезал Холл. — Кому нужны легенды О героических веках? То время Ушло, как мамонт. До которых пор Жить в долг у старины? Моя поэма Была гомеровским неверным эхом, Мякиной, годной только для огня». «Но я одну из песен, — молвил Фрэнк, — Успел спасти из пламени. Уверен, Ее черед настанет. Пусть лежит, Как леденцы имбирные для Холмса». Фрэнк засмеялся. Я же, полусонный, Вдруг уши навострил, как жеребец, При скрипе яслей: Холл был знаменит У нас на первом курсе. Я взмолился, И рукопись была принесена. Поэт отнекивался для порядка, Потом с пренебреженьем взял тетрадь И стал, растягивая «о» и «а», Гудеть стихи. И вот что получилось.

Г. Кружков

MORTE D’ARTHUR

So all day long the noise of battle roll’d Among the mountains by the winter sea; Until King Arthur’s table, man by man, Had fallen in Lyonnesse about their Lord, King Arthur: then, because his wound was deep, The bold Sir Bedivere uplifted him, Sir Bedivere, the last of all his knights, And bore him to a chapel nigh the field, A broken chancel with a broken cross, That stood on a dark strait of barren land. On one side lay the Ocean, and on one Lay a great water, and the moon was full. Then spake King Arthur to Sir Bedivere: ‘The sequel of to-day unsolders all The goodliest fellowship of famous knights Whereof this world holds record. Such a sleep They sleep — the men I loved. I think that we Shall never more, at any future time, Delight our souls with talk of knightly deeds, Walking about the gardens and the halls Of Camelot, as in the days that were. I perish by this people which I made, — Tho’ Merlin sware that I should come again To rule once more - but let what will be, be, I am so deeply smitten thro’ the helm That without help I cannot last till morn. Thou therefore take my brand Excalibur, Which was my pride: for thou rememberest how In those old days, one summer noon, an arm Rose up from out the bosom of the lake, Clothed in white samite, mystic, wonderful, Holding the sword — and how I row’d across And took it, and have worn it, like a king: And, wheresoever I am sung or told In aftertime, this also shall be known: But now delay not: take Excalibur, And fling him far into the middle mere: Watch what thou seёst, and lightly bring me word.’ To him replied the bold Sir Bedivere: ‘It is not meet, Sir King, to leave thee thus, Aidless, alone, and smitten thro’ the helm. A little thing may harm a wounded man. Yet I thy hest will all perform at full, Watch what I see, and lightly bring thee word.’ So saying, from the ruin’d shrine he stept And in the moon athwart the place of tombs, Where lay the mighty bones of ancient men, Old knights, and over them the sea-wind sang Shrill, chill, with flakes of foam. He, stepping down By zig-zag paths, and juts of pointed rock, Came on the shining levels of the lake. There drew he forth the brand Excalibur, And o’er him, drawing it, the winter moon, Brightening the skirts of a long cloud, ran forth And sparkled keen with frost against the hilt: For all the haft twinkled with diamond sparks, Myriads of topaz-lights, and jacinth-work Of subtlest jewellery. He gazed so long That both his eyes were dazzled, as he stood, This way and that dividing the swift mind, In act to throw: but at the last it seem’d Better to leave Excalibur conceal’d There in the many-knotted waterflags, That whistled stiff and dry about the marge. So strode he back slow to the wounded King. Then spake King Arthur to Sir Bedivere: ‘Hast thou perform’d my mission which I gave? What is it thou hast seen? or what hast heard?’ And answer made the bold Sir Bedivere: ‘I heard the ripple washing in the reeds, And the wild water lapping on the crag.’ To whom replied King Arthur, faint and pale: ‘Thou hast betray’d thy nature and thy name, Not rendering true answer, as beseem’d Thy fealty, nor like a noble knight: For surer sign had follow’d, either hand, Or voice, or else a motion of the mere. This is a shameful thing for men to lie. Yet now, I charge thee, quickly go again As thou art life and dear, and do the thing I bad thee, watch, and lightly bring me word.’ Then went Sir Bedivere the second time Across the ridge, and paced beside the mere, Counting the dewy pebbles, fix’d in thought; But when he saw the wonder of the hilt, How curiously and strangely chased, he smote His palms together, and he cried aloud, ‘And if indeed I cast the brand away, Surely a precious thing, one worthy note, Should thus be lost for ever from the earth, Which might have pleased the eyes of many men. What good should follow this, if this were done? What harm, undone? deep harm to disobey, Seeing obedience is the bond of rule. Were it well to obey then, if a king demand An act unprofitable, against himself? The King is sick, and knows not what he does. What record, or what relic of my lord Should be to aftertime, but empty breath And rumours of a doubt? but were this kept, Stored in some treasure-house of mighty kings, Some one might show it at a joust of arms, Saying, ‘King Arthur’s sword, Excalibur, Wrought by the lonely maiden of the Lake. Nine years she wrought it, sitting in the deeps Upon the hidden bases of the hills.’ So might some old man speak in the aftertime To all the people, winning reverence. But now much honour and much fame were lost.’ So spake he, clouded with his own conceit, And hid Excalibur the second time, And so strode back slow to the wounded King. Then spoke King Arthur, breathing heavily: ‘What is it thou hast seen? or what hast heard?’ And answer made the bold Sir Bedivere: ‘I heard the water lapping on the crag, And the long ripple washing in the reeds.’ To whom replied King Arthur, much in wrath: ‘Ah, miserable and unkind, untrue, Unknightly, traitor-hearted! Woe is me! Authority forgets a dying king, Laid widow’d of the power in his eye That bow’d the will. I see thee what thou art, For thou, the latest-left of all my knights, In whom should meet the offices of all, Thou wouldst betray me for the precious hilt; Either from lust of gold, or like a girl Valuing the giddy pleasure of the eyes. Yet, for a man may fail in duty twice, And the third time may prosper, get thee hence: But, if thou spare to fling Excalibur, I will arise and slay thee with my hands.’ Then quickly rose Sir Bedivere, and ran, And, leaping down the ridges lightly, plunged Among the bulrush-beds, and clutch’d the sword, And strongly wheel’d and threw it. The great brand Made lightnings in the splendour of the moon, And flashing round and round, and whirl’d in an arch, Shot like a streamer of the northern morn, Seen where the moving isles of winter shock By night, with noises of the northern sea. So flash’d and fell the brand Excalibur: But ere he dipt the surface, rose an arm Clothed in white samite, mystic, wonderful, And caught him by the hilt, and brandish’d him Three times, and drew him under in the mere. And lightly went the other to the King. Then spoke King Arthur, drawing thicker breath: ‘Now see I by thine eyes that this is done. Speak out: what is it thou hast heard, or seen?’ And answer made the bold Sir Bedivere: ‘Sir King, I closed mine eyelids, lest the gems Should blind my purpose, for I never saw, Nor shall see, here or elsewhere, till I die, Not tho’ I live three lives of mortal men, So great a miracle as yonder hilt. Then with both hands I flung him, wheeling him; But when I look’d again, behold an arm, Clothed in white samite, mystic, wonderful, That caught him by the hilt, and brandish’d him Three times, and drew him under in the mere.’ And answer made King Arthur, breathing hard: ‘My end draws nigh; ’tis time that I were gone. Make broad thy shoulders to receive my weight, And bear me to the margin; yet I fear My wound hath taken cold, and I shall die.’ So saying, from the pavement he half rose, Slowly, with pain, reclining on his arm, And looking wistfully with wide blue eyes As in a picture. Him Sir Bedivere Remorsefully regarded thro’ his tears, And would have spoken, but he found not words, Then took with care, and kneeling on one knee, O’er both his shoulders drew the languid hands, And rising bore him thro’ the place of tombs. But, as he walk’d, King Arthur panted hard, Like one that feels a nightmare on his bed When all the house is mute. So sigh’d the King, Muttering and murmuring at his ear, ‘Quick, quick! I fear it is too late, and I shall die.’ But the other swiftly strode from ridge to ridge, Clothed with his breath, and looking, as he walk’d, Larger than human on the frozen hills. He heard the deep behind him, and a cry Before. His own thought drove him, like a goad. Dry clash’d his harness in the icy caves And barren chasms, and all to left and right The bare black cliff clang’d round him, as he based His feet on juts of slippery crag that rang Sharp-smitten with the dint of armed heels — And on a sudden, lo! the level lake, And the long glories of the winter moon. Then saw they how there hove a dusky barge, Dark as a funeral scarf from stem to stem, Beneath them; and descending they were ware That all the decks were dense with stately forms Black-stoled, black-hooded, like a dream — by these Three Queens with crowns of gold — and from them rose A cry that shiver’d to the tingling stars, And, as it were one voice, and agony Of lamentation, like a wind, that shrills All night in a waste land, where no one comes, Or hath come, since the making of the world. Then murmur’d Arthur, ‘Place me in the barge,’ And to the barge they came. There those three Queens Put forth their hands, and took the King, and wept. But she, that rose the tallest of them all And fairest, laid his head upon her lap, And loosed the shatter’d casque, and chafed his hands, And call’d him by his name, complaining loud, And dropping bitter tears against his brow Striped with dark blood: for all his face was white And colourless, and like the wither’d moon Smote by the fresh beam of the springing east; And all his greaves and cuisses dash’d with drops Of onset; and the light and lustrous curls — That made his forehead like a rising sun High from the dais-throne — were parch’d with dust; Or, clotted into points and hanging loose, Mix’d with the knightly growth that fringed his lips. So like a shatter’d column lay the King; Not like that Arthur who, with lance in rest, From spur to plume a star of tournament, Shot thro’ the lists at Camelot, and charged Before the eyes of ladies and of kings. Then loudly cried the bold Sir Bedivere, ‘Ah! my Lord Arthur, whither shall I go? Where shall I hide my forehead and my eyes? For now I see the true old times are dead, When every morning brought a noble chance, And every chance brought out a noble knight. Such times have been not since the light that led The holy Elders with the gift of myrrh. But now the whole Round Table is dissolved Which was an image of the mighty world; And I, the last, go forth companionless, And the days darken round me, and the years, Among new men, strange faces, other minds.’ And slowly answered Arthur from the barge: ‘The old order changeth, yielding place to new, And God fulfils Himself in many ways, Lest one good custom should corrupt the world. Comfort thyself: what comfort is in me? I have lived my life, and that which I have done May He within Himself make pure! but thou, If thou shouldst never see my face again, Pray for my soul. More things are wrought by prayer Than this world dreams of. Wherefore, let thy voice Rise like a fountain for me night and day. For what are men better than sheep or goats That nourish a blind life within the brain, If, knowing God, they lift not hands of prayer Both for themselves and those who call them friend? For so the whole round earth is every way Bound by gold chains about the feet of God. But now farewell. I am going a long way With these thou seёst — if indeed I go — (For all my mind is clouded with a doubt) To the island-valley of Avilion; Where falls not hail, or rain, or any snow, Nor ever wind blows loudly; but it lies Deep-meadow’d, happy, fair with orchard-lawns And bowery hollows crown’d with summer sea, Where I will heal me of my grievous wound.’ So said he, and the barge with oar and sail Moved from the brink, like some full-breasted swan That, fluting a wild carol ere her death, Ruffles her pure cold plume, and takes the flood With swarthy webs. Long stood Sir Bedivere Revolving many memories, till the hull Look’d one black dot against the verge of dawn, And on the mere the wailing died away.

СМЕРТЬ АРТУРА

Весь день раскатывалось эхо битвы Над зимним побережьем в Лионессе, Пока не пали все бойцы Артура, Сражавшиеся рядом с королем. А сам король Артур, смертельно ранен, Был поднят храбрым сэром Бедивером И отнесен в часовню, что стояла, Убогая,

с разбитым алтарем, На голой, темной полосе земли Меж длинным озером и океаном. Ночь белая была от полнолунья. И так промолвил сэру Бедиверу Король Артур: «Бой нынешний расторг Прекраснейшее рыцарское братство, Какое видел мир. Они уснули Навек — друзья любимые. Отныне Не тешиться им славною беседой О битвах и турнирах, не гулять По залам и аллеям Камелота, Как в прежни дни. Я сам их погубил, Увы, — и рядом с ними погибаю… Хоть Мерлин клялся, что я возвращусь И стану править вновь, — но будь что будет. Так глубоко мой шлем пробит клинком, Что, думаю, мне не дожить до утра. Возьми ж мой славный меч Эскалибур, Которым я гордился: ты ведь помнишь, Как в летний полдень некая рука, Покрытая парчой венецианской, Таинственно-волшебная, явилась Из глубины озерной, этот меч Держа, и как за ним поплыл я в лодке, И взял его, и с доблестью носил; Об этом и в грядущих временах, Меня воспоминая, не забудут. Не медли же: возьми Эскалибур И в озеро забрось как можно дальше; Вернувшись, расскажи о том, что видел» Ему ответил храбрый Бедивер: «Мой государь, хоть мне не подобает Вас оставлять с такой жестокой раной Без друга и подмоги, одного, Но ваш приказ исполню, не промедлив, И обо всем, что видел, расскажу». Так он сказал и вышел из часовни И в лунном свете пересек погост, Где кости древних воинов лежали В могилах, а над ними ветер пел, Хрипя, и клочья нес холодной пены, — И по извилистой тропе меж скал Сошел к озерным озаренным водам. Там он извлек Эскалибур из ножен, Поднял его, — и зимняя луна, Что серебрила край протяжной тучи, Промчалась по клинку до рукояти И вспыхнула огнем алмазных искр, Мерцающих топазов и гранатов Огранки дивной. Полуослепленный, Стоял он, замахнувшись для броска, Но с разделенной волей; наконец Подумалось ему, что лучше спрятать Эскалибур меж узловатых стеблей Прибрежных тростников, шуршащих глухо. Так сделав, он вернулся к королю. Спросил Артур у сэра Бедивера: «Исполнил ли ты в точности приказ? Поведай, что ты видел или слышал?» Ответил храбрый Бедивер Артуру: «Я слышал только шорох камыша И тихий плеск озерных волн о скалы». Тогда король Артур сказал, бледнея: «Ты изменил своей душе и чести, Ответив, не как благородный рыцарь, А как лукавый, низкий человек. Я знаю, озеро должно ответить Каким-то знаком, голосом, движеньем. Позорно лгать. Но ты мне мил и дорог. Ступай опять, исполни приказанье, Потом вернись и расскажи, что видел». И вновь отправился сэр Бедивер Тропой скалистой на озерный берег, Шаги в раздумье меря, — но едва Узрел он снова рукоять резную Тончайшей и диковинной работы, Как, сжав кулак, воскликнул: «Неужели Я должен выбросить такой бесценный, Такой чудесный меч, — чтоб никогда Его никто из смертных не увидел? Какое в этом послушанье благо? Какое зло от ослушанья, — кроме Сознания, что ослушанье — зло? Положим, так. Но если сам король Себе же самому вредит приказом? Он тяжко болен, ум его мутится. Что он оставит временам грядущим На память о себе, когда уйдет, Помимо темных слухов? Если ж эта Реликвия навечно сохранится В сокровищнице королей, — однажды На рыцарском пиру иль на турнире Ее достанет кто-нибудь и скажет: Вот он, Эскалибур, Артуров меч, Сработанный таинственною Девой На дне озерном: целых девять лет Она над ним трудилась в одиночку. — И все почтят его и подивятся. Лишить ли этой славы короля?» Такими мыслями себя смутив, Он снова спрятал меч Эскалибур И к раненому королю вернулся. Спросил его Артур, с трудом дыша: «Поведай, что ты видел или слышал?» Ответствовал ему сэр Бедивер: «Я слышал плеск озерных волн о скалы И заунывный шорох камыша». Тогда воскликнул в горечи и в гневе Король Артур: «Бессовестный предатель! Язык твой лжет! О горе, горе мне… Несчастен умирающий король: Взгляд, некогда без слов повелевавший, Утратил власть; но он не помутился. Что вижу я? Ты, мой последний рыцарь, Который должен был служить за всех, Прельстился драгоценной рукоятью И предал короля, как алчный вор Или девица — ради побрякушки. И все же можно дважды оступиться, А в третий раз — исполнить долг; ступай! Но если ты предашь и в этот раз, Я сам убью тебя своей рукою». Бегом пустился вниз сэр Бедивер, С размаху ринулся в тростник прибрежный, Схватил Эскалибур и, раскрутив, Швырнул что было сил. Блестящий меч, Вращаясь и сверкая в лунном свете, Взлетел, пуская веером по кругу Лучи — подобно тем ночным огням, Что светят над полярными морями В морозном тресканье плавучих льдов. Так взмыл — и вниз упал клинок Артура; Но прежде, чем коснулся он воды, Какая-то волшебная рука, Покрытая парчой венецианской, Вдруг поднялась из волн, схватила меч За рукоять и, трижды им взмахнув, Исчезла. Рыцарь поспешил обратно. Узрев его, сказал король Артур: «Теперь я знаю: ты исполнил долг. Скажи скорей, что видел ты и слышал?» Ответствовал ему сэр Бедивер: «Мой государь, я должен был сперва Глаза зажмурить, чтобы не ослепли: Ведь ничего чудесней тех камней, Искусней той резьбы на рукояти, Хоть проживи я трижды век людской, Мне никогда на свете не увидеть. Потом я размахнулся широко И в воду меч швырнул… Гляжу — рука, Покрытая парчой венецианской, Вдруг поднялась из волн, схватила меч За рукоять и, трижды им взмахнув, Исчезла вместе с ним в озерной глуби». И так сказал Артур, дыша с натугой: «Смерть близится; я чувствую ее. Скорее подними меня на плечи И отнеси на берег. Но боюсь, Что эта рана слишком остудилась». Сказал и приподнялся на локте, С усилием превозмогая боль И глядя синими, как сон, глазами Куда-то пред собой. Сэр Бедивер С великой жалостью смотрел сквозь слезы; Хотел промолвить что-то, но не смог. Лишь осторожно, преклонив колени, На плечи государя поднял он И медленно побрел с ним вдоль погоста. Король Артур дышал ему в затылок И судорожно вздрагивал, как спящий, Которому приснился страшный сон, И хрипло повторял: «Скорей! скорей! Смерть близится; боюсь, мы не успеем». А рыцарь между тем шагал вперед С уступа на уступ по скользким скалам, Окутанный в пар своего дыханья, Как некий призрак или великан. Он слышал, как шумело сзади море, Как птица ночи впереди кричала; Шагал, гоним вперед одною мыслью, И стук доспехов отзывался эхом В ущельях и на склонах ледяных Вокруг него, и лязг стальных шагов Гудел и множился среди утесов — И, наконец, пред ним открылся берег И озеро, облитое луной. Там, на волнах они узрели барку, Темневшую, как траурная шаль, Близ берега. На палубе рядами Стояли люди в черных длинных ризах И черных капюшонах — и меж ними Три королевы в золотых коронах; И с барки этой поднимался плач До самых звезд, — унылый, скорбный, слитный Как завыванье ветра темной ночью В такой глуши, куда еще никто Не заходил от сотворенья мира. «Теперь, — король промолвил, — отнеси Меня на барку». С плачем и стенаньем Три королевы приняли Артура На палубе; а та, что остальных Превосходила красотой и статью, На грудь к себе его главу склонив, Сняла разбитый шлем и зарыдала, И, растирая руки короля, Горячими слезами окропила Его чело с запекшеюся кровью, И щеки бледные, как лик луны Перед зарей, и слипшиеся кудри, Что прежде озаряли трон Артура, Как сноп лучей, а ныне, потемнев От пота и от пыли, клочковато Висели, спутанные с бородой. Так он лежал обрушенной колонной; Ужели это тот Артур, что мчался Ристалищем, с копьем наперевес, Перед глазами восхищенных дам, Свет рыцарства — от шпор до перьев шлема? Тогда воскликнул храбрый Бедивер: «Ах, Государь, куда теперь пойду я? Где спрячу взор от страшных перемен? Прошли те дни, когда царила честь, И каждая заря звала на подвиг, И каждый подвиг рыцаря творил: Таких времен, клянусь, не видел свет, С тех пор, когда пришли волхвы с дарами. А ныне Круглый стол, сей образ мира Могучего и славного, распался; Мне суждено остаться одному, Последнему, — а впереди лишь тьма, Чужие лица, странные заботы». И так ему король ответил с барки: «Уходит старое и уступает Путь новому; так Бог устроил мир, Чтоб в нем добро от ветхости не сгнило. Утешься, рыцарь; что тебе во мне? Я прожил жизнь свою, и да очистит Господь в Себе мои грехи! Но ты, Коль свидеться не суждено нам снова, Молись за душу короля. Молитва Сильней, чем думают о ней. Так пусть же Твой голос днем и ночью за меня Восходит к небу, как струя фонтана. Чем люди лучше козлищ и овец, Коль, зная милость Божью, не возносят Молитвы за себя и за друзей? Так у подножия Его плетется Златая сеть, объемлющая мир. Теперь — прощай. Я уплываю с ними, Кого ты видишь здесь (хотя душа По-прежнему не верит и страшится) На остров Авалон средь теплых вод, Где нет ни града, ни дождя, ни снега, Ни бурь; но лишь цветущие сады, Вечнозеленые луга — и гроты В тени ветвей над морем голубым; Там исцеляются любые раны». Так он сказал, и барка отплыла, Влекома веслами и парусами — Как белогрудый лебедь, спевший песню Предсмертную и, растопырив перья, Отдавшийся потоку. Долго вдаль Смотрел сэр Бедивер, воспоминая Столь многое! — пока корабль уплывший Не стал лишь точкой в заалевшем небе И дальний плач не смолкнул над водой.

Г. Кружков

FROM THE PRINCESS

ПЕСНИ ИЗ ПОЭМЫ «ПРИНЦЕССА»

‘TEARS, IDLE TEARS’

Tears, idle tears, I know not what they mean, Tears from the depth of some divine despair Rise in the heart, and gather to the eyes, In looking on the happy Autumn-fields, And thinking of the days that are no more. Fresh as the first beam glittering on a sail, That brings our friends up from the underworld, Sad as the last which reddens over one That sinks with all we love below the verge; So sad, so fresh, the days that are no more. Ah, sad and strange as in dark summer dawns The earliest pipe of half-awaken’d birds To dying ears, when unto dying eyes The casement slowly grows a glimmering square; So sad, so strange, the days that are no more. Dear as remember’d kisses after death, And sweet as those by hopeless fancy feign’d On lips that are for others; deep as love, Deep as first love, and wild with all regret; О Death in Life, the days that are no more.

СЛЕЗЫ

О слезы бесполезные, зачем Вы снова приливаете к глазам Со дна души, из тайных родников, Когда гляжу на тучные поля И вспоминаю канувшие дни? Отрадны, как заря на парусах, Везущих нам друзей издалека, Печальны, как далекие огни Навеки уходящих кораблей, Невозвратимые былые дни. Печальны и таинственны, как свист Каких-то птах, проснувшихся в саду Для умирающего, что глядит В светлеющее медленно окно, Непостижимые былые дни. Безумны, как загробный поцелуй, Как безнадежное желанье губ, Цветущих не про нас, — горьки как страсть, Обида, боль и первая любовь, — О смерть при жизни, канувшие дни!

Г. Кружков

‘SWEET AND LOW’

Sweet and low, sweet and low, Wind of the western sea, Low, low, breathe and blow, Wind of the western sea! Over the rolling waters go, Come from the dying moon, and blow, Blow him again to me; While my little one, while my pretty one, sleeps. Sleep and rest, sleep and rest, Father will come to thee soon; Rest, rest, on mother’s breast, Father will come to thee soon; Father will come to his babe in the nest, Silver sails all out of the west Under the silver moon: Sleep, my little one, sleep, my pretty one, sleep.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Тихо и нежно издалека, Западный ветер, повей — И возврати издалека Милого к нам поскорей! Не разбудив урагана в пути, Над озаренной пучиной лети Лунного света быстрей! Видишь — в спаленке спит мой маленький, спит. Тихо и нежно спи-засыпай, Глазки покрепче закрой — Спи безмятежно, баюшки-бай: Матушка рядом с тобой. Дремлет луна в золотых небесах, Папин кораблик на всех парусах Мчится к сыночку домой. Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.

Г. Кружков

‘THE SPLENDOUR FALLS ON CASTLE WALLS’

The splendour falls on castle walls And snowy summits old in story: The long light shakes across the lakes, And the wild cataract leaps in glory. Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying, Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying. О hark, О hear! how thin and clear, And thinner, clearer, farther going! О sweet and far from cliff and scar The horns of Elfland faintly blowing! Blow, let us hear the purple glens replying: Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying. О love, they die in yon rich sky, They faint on hill or field or river: Our echoes roll from soul to soul, And grow for ever and for ever. Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying, And answer, echoes, answer, dying, dying, dying.

«ТРУБИ, РОЖОК, ТРУБИ!»

На стены замка лег закат, Над ними горы в яркой сини; Блистая, скачет водопад, Лучится озеро в долине. Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая, Кружит среди вершин — витая, тая, тая… Прислушайтесь! Из-за реки Так ясно и неумолимо Звучат эльфийские рожки И тают, словно струйки дыма. Труби, рожок, труби! Таинственно-простая Мелодия, лети — витая, тая, тая… Любимая! Умолкнет шум Военных труб и флейт пастушьих; Но эхо наших смертных дум Пробудит отклик в новых душах. Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая, Кружит среди вершин — витая, тая, тая…