Волшебник
Шрифт:
В Неаполе Томасу не спалось. В спальне стояла жара, будоражили впечатления от дневных прогулок. Когда однажды утром их с братом стал преследовать какой-то юноша, он решил, что слишком чопорная и богатая одежда выделяет их из толпы. Молодой человек прошептал что-то на английском, затем, подойдя ближе, перешел на немецкий. Он предлагал девочек. Когда братья ускорили шаг, желая поскорее от него отделаться, он догнал Томаса, взял его за руку и прошептал, что у него есть не только девочки. Тон у него был льстивый и вкрадчивый. Юноша явно произносил эту фразу не впервые.
Они оторвались от преследователя, выйдя на оживленную улицу,
– Лучше выходить в темноте и одному. Он нас разыгрывал. Такие дела не делаются среди бела дня.
Казалось, Генрих знает, о чем говорит, однако Томас сомневался, а не бравада ли это? Разглядывая убогие дома на узких улочках, Томас спрашивал себя, неужели в этих темных комнатах и впрямь торгуют собой? Разглядывая лица, в том числе молодых мужчин, свежие, отмеченные поразительной красотой, он думал: неужели они или подобные им с наступлением темноты выставляют себя на продажу?
Он представлял, как ночью проскальзывает мимо комнаты Генриха. Мысленно рисовал картины пустых улиц, зловоние, бродячих собак, голоса доносятся из окон и дверей, в темных углах маячат тени. Он воображал, как пытается объяснить этим людям, чего он хочет.
– Похоже, ты что-то замышляешь, – заметил Генрих, когда они проходили большую площадь с церковью.
– Не могу привыкнуть к новым запахам, – ответил Томас. – Ищу слова, чтобы их описать.
Атмосфера Неаполя наполняла его дневные часы, проникала в его сны. Даже трудясь над новыми рассказами и слыша, как за соседним столом скрипит перо Генриха, он ощущал вдохновение, рисуя то, что могло бы случиться в одну из этих ночей. Он воображал себя в комнате с ветхой мебелью и потертым ковром на полу, с лампой, которая отбрасывает желтоватый свет. В комнату с деловым видом входит молодой человек в пиджаке и галстуке, тихо закрывает за собой дверь. У него блестящие черные волосы, черные глаза, решительные черты. Не говоря ни слова и не глядя на Томаса, молодой человек начинает раздеваться.
Пытаясь прогнать эти мысли, заключая с собой соглашение, что вернется к ним, дописав очередной эпизод, Томас снова брался за перо, сознавая, что яркость его фантазий оставляет след в каждой сцене, которую он сочинил. Когда Генрих переставал писать, он чувствовал, что должен заполнить пустоту, и принимался строчить с удвоенной силой. Завершив сцену, он бесшумно вставал из-за стола, успевая заметить, как Генрих прячет какие-то листы под записную книжку.
Позже, когда Генрих ушел прогуляться, Томас поднял его записную книжку и обнаружил под ней несколько рисунков обнаженных женщин. Женские ноги и руки, иногда ладони и ступни. Были рисунки женщин с сигаретой или бокалом вина. Но все без исключения модели отличались массивными бюстами с тщательно прорисованными сосками.
Как странно, думал Томас, что мы оба, трудясь над своими сочинениями, держим в уме нечто, подстегивающее воображение. Интересно, заключая сделки, посещая банк или занимаясь поисками деловых партнеров, думал ли отец о чем-то интимном, о том, что заставляло его пульс биться чаще?
Порой, когда Генрих отправлялся на прогулку, Томас хотел к нему присоединиться, но он знал, что брат нуждается в уединении еще больше, чем он, или просто слишком чувствителен к тому впечатлению, которое производили двое одиноких молодых холостяков.
У их квартирной хозяйки были два похожих брата, но уже преклонных лет. Иногда они приходили по вечерам
– Не вздумайте заниматься такой ерундой. Наша единственная обязанность – вести себя разумно. Для этого нам и даны мозги.
Томас гадал, не выглядят ли они с Генрихом бледной копией этой парочки. Если доживешь до средних лет, сходство станет более явным. По мнению Томаса, они с Генрихом держались вместе только потому, что так было проще уговорить мать раскошелиться, пересказав несколько дорожных анекдотов и упирая на важность путешествий для карьеры писателя.
Только однажды за время их совместной поездки братья Манн поссорились. Генрих высказал мысль, которая оказалась совершенно новой для Томаса: брат настаивал, что объединение Германии было ошибкой и послужило лишь укреплению прусского господства.
– Они просто захватили власть, – сказал он, – прикрываясь словами о прогрессе.
Для Томаса объединение Германии, которое случилось в год рождения Генриха и за четыре года до его рождения, было неоспоримым благом. Разве можно было сомневался в его важности? Идея вызревала давно, и наконец то, что давно было очевидным, обрело официальный статус. Германия стала единой нацией. Германия говорила на одном языке.
– Ты думаешь, Бавария и Любек – части одной нации? – спросил Генрих.
– Да, – ответил Томас.
– Твоя так называемая Германия состоит из противоположностей. С одной стороны, все, что касается чувств: язык, люди, сказки, девственные леса, – славное прошлое. Сплошные нелепости. С другой стороны, деньги и власть. Для того чтобы замаскировать неподдельную жадность и безудержное честолюбие, мы используем язык грез. Природную прусскую жадность. Безудержное прусское честолюбие. И когда-нибудь это плохо кончится.
– Выходит, объединение Италии – тоже зло?
– Нет, только Германии. Пруссия захватила господство военным путем. В Пруссии заправляют военные. Итальянская армия – не более чем шутка. Шутить с прусской армией себе дороже.
– Германия – великая современная нация.
– Ты говоришь ерунду. И не в первый раз. Ты веришь всему, что слышишь. Ты – юный поэт, горюющий об утраченной любви. Но ты родом из страны, которая стремится завоевывать и подавлять. Ты должен учиться думать. Ты никогда не станешь писателем, если не научишься думать своей головой. Толстой умел думать. Бальзак умел. Какое несчастье, что ты на это не способен.
Томас встал и вышел из комнаты. В последующие дни он пытался придумать аргументы, которые доказывали бы неправоту Генриха. Ему не давала покоя мысль, что Генрих проверял на нем свои доводы, в глубине души думая совсем иначе. Возможно, он спорил ради самого спора. Раньше Томас никогда не слышал из уст Генриха таких суждений.