Воля Донбасса (сборник)

Альманах

* * *

Кто читает все эти чёртовы сводки?Налей мне водки, промой мои раны,мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,имени русой Марии, имени плачущей Анны.Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,а ещё эти полки с помидорами-огурцами.Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,мы становимся даже не сёстрами – близнецами.А на завтра сводки, от которых мне сводит душу,а на завтра снова учиться ходить по краю.Мы идём по улице – два морячка по суше,мы с тобою ещё ни разу не умирали.

* * *

А в Донецке снова гудит земля,словно в худшие времена,только мама считает, что худшее впереди.Дом – четыре стены, но одна стенаговорит: «Беги!»Моя мама устала боятьсяи устала вот так стоять,словно вкопанная в беду.Если вспять пространствои время вспять,то не смей подходить к окну.Это зарево сызнова – не заря,это зарево – зуб за зуб.Моя мама, ни слова не говоря,унимает дрожь, усмиряет зуд.Ей давно не страшно, она кремень,серый памятник площадной.Мама точно знает, она – мишень.Или кто-то из нас c тобой…

* * *

Рельсы режут на две неравные половиныполуостров, что когда-то был территорией Украины.Моё Чёрное море с волнорезами и буями,за тебя теперь надо рассчитываться рублями.Кроме смены валюты, власти, символики,всё осталось прежним, белые колченогие столики,торговка самсой, чебуреками, пиццейсмотрит в наши незагорелые лица,улыбается золотом: «Приехали наконец-то!»А после хмурится, вспоминая, что мы из Донецка.Отмеряет порцию теста, кричит в приоткрытые двери:«Отец, они всё же приехали, а ты не верил!»И откуда-то из глубин их крошечного киоскапоявляется дядя Эльдар в красной мастерке Bosco.Обнимаемся так, что повизгивают суставы,«Вы к нам как? Самолётом или через паромную переправу?»Это всё не важно, дядя Эльдар, это всё вторично,я смотрю на него, и глаза его татарские ежевичныенаполняются солёной водой, как на пирсе впадины,а глаза его огромные почти чёрные виноградины,на меня глядят сквозь слёзы и не могут насытиться-наглядеться:«Здравствуй! Здравствуй, моя смелая девочка из Донецка!»

* * *

Сама не знаю, как я их пишу,как будто и дышу, и не дышу.И буквы, превращаясь в отпечатки,канючат их под утро отпечатать,предать огласке, высвободить пядь,как будто словом можно повлиять.Но точно можно обозначить время,суровость быта, свист в печной трубе.Прошу, мой свет, ни слова о войне,ни слова про завышенную цену,которую приходится платить,нанизывая бусины на нить.Ни слова про поджилки и юродство,про вечное безденежье в плену,про то, как пустошь, топи, целину,сверяясь по картинкам садоводства,я еженощно превращаю в книги,не применяя тяпки и мотыги.Одни лишь пальцы, стёртые к утру,и если я когда-нибудь умру,во что не получается поверить,ты помни, что мои стихи, как двери,в замочной скважине которых диск Луныи облака донецкие видны.

Проза

Алексей Ивакин

(Вятка – Одесса – Луганск)

Чернухино. ИК-23

отрывок из романа

После второго залпа «Градов» по Чернухинской колонии начали работать минометы. От близких разрывов вылетали стекла, осколки летели на койки, втыкались в подушки, рвали одеяла. Заключенные сидели на корточках, прячась за импровизированной баррикадой из тумбочек. Отряды перемешались. Охрана, оперы и прочие сотрудники ИК-23 разбежались, оставив подопечных на произвол судьбы. Толпы зэков метались из секции в секцию, стараясь укрыться от прилетающей смерти.

Тех, кому не повезло, оттаскивали в душевые. Там хоть кровь стекала в канализацию. Война всех уравнивает. Вместе лежали и «смотрящие», и «опущенные». И таскали мертвых тоже вместе. Понятия остались в довоенной жизни.

Осужденный Потапов с погонялом Боцман после очередного близкого разрыва, выполз из спальни в коридор. Там, хотя бы, окон не было.

– Подвинься, – пихнул острым локтем какого-то зека. Тот сидел, подтянув колени и уткнувшись лицом в них.

Зек не ответил. Осужденный Боцман ткнул его еще сильнее, тот медленно завалился, сполз по стене и глухо ударился головой о бетонный пол, накрытый желтым линолеумом. Лицо его было перепачкано запекшейся кровью.

Боцман огляделся. Кругом стонали, матерились, харкали кровью. «Шныри» рвали полосами простыни и кальсоны, неумело заматывали раны, бегали с кружками воды. Откуда-то доносились глухие удары, словно кто-то бил топором по двери.

Мелькнуло знакомое лицо.

– Хохол! – крикнул Боцман. – Хохол!

Невысокого роста зек оглянулся. Измятое лицо, серые глаза, бесстрастный взгляд. Да, это Хохол.

– Боцман? Живой? Мне сказали, тебя завалило вчера.

– Хрен им, – сплюнул Боцман и встал, придерживаясь за стену казенно-голубого цвета. Он сам ее красил в прошлом году. – Хохол, нам кранты.

– Будто я не знаю, – ухмыльнулся Хохол.

Если бы Боцман увидел эту ухмылку пару месяцев назад, он бы, наверное, обделался. Если Боцман сидел за чистые кражи и на зоне сторонился воровской кодлы, стараясь быть ближе к мужикам, чем к ворам, то Хохол… Про Хохла ходили легенды.

Говорили, что первый раз тот сел за то, менту заточку в печень всадил. Милиционер был его одноклассником. И женился на подруге Хохла, не дождавшейся того из армии. Говорили, что прямо на свадьбе и заколол бывшего друга. И сдался сам. А по зонам пошел «по отрицалову». Слов лишних не говорил, движений резких не делал. Был вежлив и чистоплотен. Но если узнавал, что в отряде «сука» или «крыса», мог зарезать так же спокойно, как играл в шахматы. Срок ему добавляли и добавляли, приближался четвертьвековой юбилей.

Познакомился Боцман с Хохлом, как ни странно, в библиотеке. Тогда его только перевели в ИК-23, попал он на карантин, потом в третий отряд, где и жил Хохол, потом уже во второй перевели. В библиотеке были отрядные дни – раз в неделю зеки одного отряда могли туда приходить, если хотели. Телевизор Боцман презирал, предпочитая читать. Вот тогда они и разговорились. На неделю можно было взять пять книг. Читать, конечно, из новинок, было нечего. Зато много классики. От Жюля Верна до Мельникова-Печерского. Вот четыре книги «На горах» и «В Лесах» Боцман уже взял и думал, что бы еще подобрать, но как-то глаз не цеплялся ни за что.

– Вот эту возьми, – Хохол неожиданно вынырнул из-за стеллажа и протянул Боцману книгу.

«Белые и черные». Александр Котов.

– Это шо? – не понял Боцман.

– Книга. В шахматы можешь?

– Да я больше в буру там…

– Бура для малолеток. Шахматы для королей.

И ушел.

Мельникова-Печерского пришлось продлить еще на пару недель, впрочем, библиотекарь по этому поводу не переживал. Гораздо большей популярностью у контингента пользовались женские романы, а не русская и мировая классика.