Воля и власть
Шрифт:
– Хозяин обнаружит – съест! – присовокупил Услюм. – А мы не в вине! – Прохор, все еще не могший опомниться от убийства, кивнул молча, сглотнув застрявший ком в горле. Его тянуло на рвоту, и он едва справился с собой.
– Привыкай! – невесело ободрил его Услюм. – Не последняя ето птичка – первая! Сейчас по всей земле грабежи учнут творить, да тати пойдут стадами. Одна надея, што и на их есь черная смерть! Был бы жив Иван… – продолжал он, не кончил, махнул рукою.
– А чо, Иван? – тупо вопросил Прохор.
– Дружину привел, вота што! Ежели ентих татей ватага целая, нам двоим да с родителем не устоять! А нынче неведомо к кому… Ко князю Юрию Дмитричу, рази? А тоже – приедут хари, обопьют, объедят, а толку – чуть! Хоша медвежьи капканы ставь!
Молча выбрались на дорогу. Молча взяли на долгие ужища, притороченные к седлам, краденых коней. Заметив застывшую на лице Прохора думу, Услюм сильно хлопнул его по плечу:
– Не сумуй! Думашь, человека убили? Тать – не человек! Человек, он – от Бога, в поте лица и все такое прочее… А тать, он не тружает, не сбират в житницы, ен – как волк! Зарежет овцу – съест. Так и тать! Дак у волка хошь та оправданка, што ево Господь таким сотворил, ен боле ничего и не могет, ни траву, понимать, есть, ни работы никоторой делать, хоша собачьей там, сторожить. А тать, ен бы и мог работать, хлеб-от недаром есть! Али там в поле, в полках, на страже, понимашь, земли стоять! А он, вишь, свово людина грабит, да еще и величаетце, шухло! Он, мол, человек, а все иные – говны…
– Ну, а ватагой придут? – вновь, не отставая, повторил Прохор.
– Нать собирать наших! Деревню! Всех сябров-родичей. А дорогу завалить буреломом… Ну, и в сторожу ково… Пущай вот татарчонок с Санькой ездиют в сторожа… Иначе как? Али уж Алексея Любавина созвать, дак он в полку, а полк под Нижний угнали, мабудь за Суру поганую…
– Може, и врал тать! Един как перст! – с надеждою протянул Прохор. Услюм решительно покрутил головой.
– Не врал! Глаза не те! Ты вота што! Скачи-ка домой, коней отведи, сутки-двое у нас есть-таки время, скажи деду, так, мол, и так! А я до Рузы проскочу, вызнаю. Коли ватага какая – расскажут! Не нас одних, поди-ко, грабили!
Услюм вернулся из-под Рузы сутки спустя. Вернулся смурый. «Ватага, душ с двадцеть, бают! А нас тут…» – «Восемь мужиков могем собрать», – подсказал Лутоня, мастеривший самодельный самострел. – «Долго не выстоять!» – «Князю…» – «Князю послано, – перебил Услюм. – Да сам-то князь в Галиче у себя, в Звенигороде наместник еговый, поможет ле, нет, ето как посмотреть!»
В избе сидели со смятыми лицами остатние, после мора, мужики. И верно, вместе с Услюмовыми набралось всего восемь душ.
– Може, по лесам, в старые схроны… – нерешительно предложил шабер Путя Дятел.
– Ну, и вытащат нас из схронов ентих, как куроптей, по одному, да и перережут горло! – протянул старик Досифей, знатный зверолов, боле промышлявший не хлебом, а шкурами.
– А не найдут? – с надеждою начал Проха.
– Мертвяка-то? – вопросил Услюм. – Да и искать не будут! Ведают, куды пошел да зачем!
– Деинка Лутоня, ты одного-то сумеешь свалить? – с надеждою протянул молодой парень Репьяк.
– Зачем одного! – без улыбки, как о решенном, отмолвил Лутоня. – Вота стрелю! Сразу троих наскрозь! Ищо стрелю – ищо троих! А вы вси останних приколете!
В это время на улице раздались конский топ и звяк. Облепленные снегом, в избу ворвались татарчонок Филимон с Санькой.
– Дяденьки завал разбирают на дороге! Человек двадцать, не то тридцать тамо!
– Двадцать три! – поправил точно посчитавший Филимон. – На трех санях они! В оружии!
– Купцы, може? – протянул с надеждою Мотя Сучок.
– Какое! Ни товаров нет, ничего! – торопился Филимон, частя и выкатывая и без того огромные глаза. – И в оружии вси!
– Ну, ежели наместник ратных не подошлет… – произнес кто-то, Лутоня даже и не узрел, кто. Откуда досталась береженая – дети и то не ведали! – кольчатая рубаха. Вздел ее под овчинный зипун, туго запоясавшись кожаною сыромятью, под шапку поддел суконный подшлемник, когда-то брошенный тут Иваном Федоровым, и бережно достал рогатину из угла. За ним вслед начали оборужаться и прочие мужики.
– Горелое займище знаете? – сурово обратился Лутоня к подросткам.
– Ведомо! – отмолвили сразу двое.
– Вота што! С бабами гоните скотину туда! Не потопите дорогою в Гиблом болоте! Серебро там, ковань, зарыть! Двери мшаника – завалить снегом!
Мотя встала бледная, строгая:
– Я остаюсь! Перевязывать кого нать, да и сама… – Лутоня глянул внимательно, не возразил. Еще несколько женок и девок не пожелали бежать, и татарчонок, крадучись, задами вернулся. Строго глянул черными очами своими в дедовы глаза, и дед смолчал. Два медвежьих капкана поставили, прикрывши снегом, у хлевов – невелика защита, а все же!
Варнацкая ватага появилась из леса часа через полтора-два. Сперва вывернул коренник, под дугою болтался и брякал большой колокол-глухарь, с заиндевевших морд коней летели иней и пар. «Эй, хозяева, отворяй вороты, примай молодцов!» – донеслось вместе с заливистым свистом. Мужики, попрятавшиеся там и сям, молчали. Лутоня повел самодельным самострелом, тщательно выцелил и, отведя колесико как можно далее, стрелил. Стрела, хоть и не железная, как у фряжских арбалетов, но утяжеленная свинцом, видимо, попала в кого-то. На санях восстал вопль. Тати горохом посыпались с круто заворотивших розвальней, неровною чередою побежали к избам. Там, назади, уже загорался, вспыхивая, отдельно стоящий овин. Отсюда, недружно, полетели стрелы. Не привыкшие к отпору станичники вспятили и, собираясь кучками, стали совещаться. Скоро несколько душ, задами, заходя справа, полезли в обход к хлевам. Лутоня чуть улыбнулся, вновь наводя самострел. Скоро дикий вопль татя, угодившего в медвежий капкан, прорезал воздух. Тати кучей шевелились там, освобождая товарища. И лучшей цели нельзя было и выдумать. Вторая утяжеленная стрела вонзилась в живую плоть, и тотчас поднялись ор и проклятья.
В это время предводитель взмахнул рукавицей, и тати побежали со всех сторон, уставя копья. Мужики разом выстрелили из луков (многие были охотники и умели стрелять), двое татей споткнулись на бегу, но прочие продолжали бежать, и уже видны были их разгоряченные полупьяные лица. Лутоня решительно встал, уставя рогатину, поднялись и иные, где-то уже проскрежетало железо по железу. Несколько стрел, пробив зипун, ударили его по кольчуге, но кованая железная рубаха спасла. Его только качнуло на ногах, но он устоял, и, стараясь думать о том, что бьет не человека, а медведя, ринул вперед страшно проблеснувшим широким острием рогатины. Крик стоял со всех сторон, и не понять было, кто одолевает. Но вот выскочил наперед Прошка, без зипуна, в одной рубахе алой, праздничной, с татарскою саблею в руках, рубанул одного, другого, третьего и сам рухнул под совокупными ударами топоров и сабель.
– А-а-а-а-а! – заорал дико Лутоня. И – откуда взялось! – с хрустом вонзив рогатину в тело бандита, бросил его позадь себя и ринул вперед за следующим, но те уже бежали к саням, оставив два трупа на снегу. Да Настена, молодуха Прошкина, выбежавшая безо всего, простоволосой, на помочь мужу, отползала, умирая, разрубленная вкось, от плеча.
Лутоня бегом – и Услюм случился рядом, когда те бросились к саням, – подскочили к Прохору, вдвоем уволокли его за перевернутые дровни, бочки, кули, все, что успели навалить в виде боевой огорожи перед избами, так и не понимая еще, жив он или помер? Заволокли в избу и тотчас выскочили наружу. Теперь из тьмы густо летел ливень стрел, иные – обернутые горящей паклей, и хоть кровли изб были густо покрыты снегом, но уже загоралось кое-где, а стоявшая на отшибе изба старухи Огибихи пылала костром, и старуха – черная фигурка на фоне ярого пламени, совалась потерянно вокруг своего догорающего жила.