Воля судьбы
Шрифт:
— И я, и я все сделаю, — заговорил, вдруг воодушевляясь, еще один из присутствующих. — Что ж? Я могу рассказать, раз мы все здесь соединены одним и тем же человеком, одинаково, для нас симпатичным. В прошлом году, — мы стояли тоже здесь, в Кенигсберге, — скучища была страшная — делать нечего, а по-немецки я только теперь кое-как говорить научился, а тогда просто деваться было некуда — все свои да свои полковые. Повадился я тогда в один дом ходить в кости играть; один из товарищей по полку свел. В игорный дом, должно быть, мы с ним попали. Начал я, разумеется, по маленькой, потому больше и больше. Сначала выигрывал, а как только сделал ставку покрупнее, сорвали ее у меня; я еще — и еще сорвали. А потом и пошло. Все деньги, какие были у меня, проиграл — вещи продавать начал. Нет счастья, да и все тут. Как на грех, пришлось мне заменить казначея в полку… Ну, тут рискнул я из денежного ящика попробовать, рискнул и ахнул, что я наделал. "Ну, — думаю, — все равно пропадать — авось отыграюсь". Отыгрался, как же! Мне на другой день кассу сдавать, а в ней всего одна сотня осталась. Никогда в жизни не забуду, что я тогда пережил, одно оставалось — зарядить пистолет; другого выхода не было. "Только дай, — думаю, — последнюю уж сотню снесу", — и понес. Я уже знал, что проиграю это, так и шел с тем, и надежды даже на выигрыш не имел. Ну, разумеется, и последняя сотня к остальным пошла. Вышел я на улицу, чувствую — лица на мне нет; в висках стучит, голова кружится… Домой возвращаться и думать нечего… заряженный пистолет со мною…
Ну, тут я в первый раз и встретился с доктором, то есть с графом… Он следил за мной, подошел, это на улице-то, заговорил, — Бог его знает, откуда все уже известно ему было, — и взял с меня слово, что я никогда в жизни больше, если останусь в живых, играть не буду. А как я мог в живых остаться? "Денег, — говорю, — ни от кого не возьму, ни от вас, ни от кого, чтоб за меня другой внес в кассу, а самому мне платить нечем". Однако он ничего не ответил, а повел меня назад в этот игорный дом. Там игра в полном разгаре шла, словно никто и не заметил моей-то погибели. Золото грудами на столах лежит, дым от трубок — не продохнешь; свечи догорели и воска на них натекло. А лица кругом красные, изуродованные тем особенным выражением, когда человек в азарт войдет, и глаза у него кровью нальются, — словно, все, как будто я и не проигрывал, и не уходил вовсе… Сели мы. Я смотрю, что делать будет мой Шенинг. Сидит он молча, а глаза такие страшные-страшные, и все на стол смотрит. Как увидел я опять, как это золото звеня из рук в руки переходит, так сердце у меня захолонуло. "Господи, — думаю, — и зачем я вернулся, поверил какому-то встречному? ничем он мне не поможет. А вот поставить бы… Оглянулся, а встречный-то мой уже не на стол, а на меня глядит, и глаза все такие же, — кажется, в самую душу смотрят… Вспомнил я слово свое, и стало мне легче… Так выдержал Шенинг меня до конца вечера. Трудно мне было побороть себя, однако я совладал, начал трезветь. Банкомет ко мне раза два обратился — не желаю ли я поставить? — я промолчал. Только вижу, один от стола ушел — проиграл, другой… Было тут наших немного, остальные — немцы, молодые все, студенты больше… Все проиграли… Я-то уж знал по себе, каково им теперь. Наконец почти все ушли — остались мы двое, банкомет да еще двое игроков. Мне со стороны заметно уже было, что они ни в чью сыграли. Банкомет опять спрашивает: "Что ж, счастья не хотите попытать? Может быть, отыграетесь?" Я смотрю на Шенинга. А он уже раньше у меня спросил, сколько я проиграл. Подошел он к столу: "Идет, — говорит, — восемьсот шестьдесят талеров". Банкомет рот разинул, попросил деньги на стол. Шенинг не поморщившись вынул деньги, однако заставил и банкомета положить. Я сижу чуть живой, уж мне и свет не мил — только свой пистолет крепче сжимаю. Кинул Шенинг кости — вышло четыре и три. Семь очков — шансы есть. Банкомет побледнел слегка, когда взял кости в руки, бросил их в стаканчик — одна мимо упала, он ее поднял, опять положил — перевернул стакан… смотрю: шесть и пять — одиннадцать… И все у меня спуталось, в глазах потемнело… Вдруг слышу удар — Шенинг по костям кулаком ударил и расколол одну. Такой силы я в жизни не видывал… раскололась кость — а внутри ее свинцовый уголок… Это меня на фальшивых костях обыграли… В первую минуту остолбенели все, потом и банкомет, и эти два игрока, оставшиеся, кинулись к Шенингу… Я только тогда понял, что эти игроки — все одна компания. Ну, Шенинг так отшвырнул их от себя, что больше не полезли. Велел он мне банкометовы деньги взять, сказав: "Они — ваши, потому что были у вас украдены", — а своей ставки со стола не тронул… Так и ушли мы…
Артемий слушал и невольно вспоминал свою историю, вспоминал, как сам тоже был спасен, но только спасен, правда, для того, чтобы продолжились его мучения.
Когда рассказчик кончил, заговорили другие, и у всех у них была своя история, и всякий из них был так или иначе обязан графу Сен-Жермену, который являлся к ним под именем доктора Шенинга. Оказалось также, что все за несколько дней пред тем, подобно Артемию, получили такие же, как и он, письма — прийти к восьми часам, и каждому старик-слута говорил, что в девять приедет граф, которого еще нет в Кенигсберге.
В комнате, в простенке между двумя окнами, висели устроенные в виде фигурной готической башни часы. Их узорные стрелки подходили уже к назначенному сроку.
— Однако скоро девять, — сказал ПассеК, — не знаю, приедет ли граф.
— Да и вообще, если его нет в Кенигсберге, то довольно странно назначать так время, — заметил кто-то. — Тут и в дне можно ошибиться, когда именно приедешь, а уж в часе и подавно. Шутка ли сказать, из Парижа сюда приехать!
— А разве он в Париже?
— Кто? Граф Сен-Жермен? Конечно! Он там играет видную роль в обществе.
— Ну, тогда немыслимо, чтобы он явился сегодня — ведь ему нужно через неприятельскую армию проехать, потом к нам… Нет, это почти невозможно… нам придется разойтись сегодня… вы увидите…
— Да, но этот человек полон загадочности; это именно в его духе, — сказал опять Пассек, — и мне кажется, если он сказал…
— Да, но ведь против обстоятельств не пойдешь, нужно им подчиниться.
— Ну, в этом отношении, кажется, не он подчиняется обстоятельствам, а они — ему…
В это время вошел старый слуга поправить огонь, приветливо теплившийся в большом камине.
— Спросить разве его? — продолжал Пассек, кивнув на присевшего у камина слугу.
— Разве он скажет? Он имеет вид какой-то машины и, кажется, далеко не разговорчив. Да все равно, ведь немыслимо приехать… смотрите, пять минут осталось только…
Они говорили по-русски, уверенные, что копошившийся у огня человек не понимает их.
— Граф будет ровно в девять часов, — ответил вдруг он не поднимаясь, хотя и с трудом, но на правильном русском языке.
Все переглянулись и притихли. Один только старый слуга продолжал по-прежнему возиться у камина, как будто дело вовсе не касалось его и вовсе не он произнес свою русскую фразу.
Мерно и гулко раздался первый удар часов — и с этим первым ударом послышались на улице грохот подъехавшей на полных рысях кареты, а потом стук молотка в наружную дверь.
"Быть не может!" — мелькнуло у всех разом.
Но старик-слуга спокойно поднялся и, не ускоряя шага, пошел открывать дверь.
Только что смолкли мерные удары часов, — на пороге комнаты стоял граф Сен-Жермен.
X
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Никогда в последнее время не чувствовал себя Артемий так хорошо, как после вечера, проведенного у графа Сен-Жермена. Он вернулся домой почти совершенно другим человеком. И главное, ничего не произошло особенного в этот знаменательный для Артемия вечер. Они сидели и разговаривали просто, как приятели, давно знавшие друг друга, хотя многие здесь встретились в первый раз. Граф очень умно распорядился, пригласив их раньше своего приезда: пока они сидели одни и говорили о нем, они успели уже настолько сблизиться, что, когда он приехал, не могло явиться того неестественного напряженного состояния, которое бывает обыкновенно у людей пред незнакомыми им до тех пор гостями. Несмотря на свою вероятную усталость после дороги, граф был также спокоен и весел, как будто ездил лишь кататься по городу. Впрочем, он ничего не рассказывал о себе — ни откуда, ни как он пробрался в Кенигсберг. Кто-то мельком спросил его об этом, он сделал вид, что не слышал. Граф был очень приветливым, милым хозяином, принявшим своих гостей с особенною вежливостью, которою отличались люди, если не выросшие, то по крайней мере вполне обжившиеся в условиях парижского двора. Он угостил их простым, но вкусным ужином, накрытым в конце вечера на том же столе, вокруг которого они сидели. И они разошлись сытые, довольные, ощущая в себе сознание прекрасно проведенного времени.
О чем именно говорили они там, Артемий не мог помнить последовательно. Разговор был общий, говорили все. При этом все было не только очень интересно, но главное, искренне, правдиво и душевно. Большинство были такие же молодые, как Артемий, люди. Они ему все очень понравились, но особенно симпатичен показался молодой артиллерист, назвавший Артемия остальным, когда тот пришел и не знал, как ему быть. Когда уходили от графа, Артемий постарался не выпустить из вида этого офицера и на улице, догнав его, робко и нерешительно спросил его имя, чтобы познакомиться ближе. Офицер добродушно взглянул на него и, нисколько не стесняясь его сержантским мундиром, ответил со своею приятною улыбкой:
— Зовут меня Орлов, Григорий Григорьевич… будемте знакомы…
И он протянул Артемию руку.
Только вернувшись к себе, Артемий мало-помалу стал припоминать отрывки разговора и приводить их в ясность. Целый вечер он ждал удобной минуты, чтобы спросить потихоньку у графа, не имеет ли тот каких-нибудь сведений из Проскурова, но в продолжение всего вечера Сен-Жермен ни разу ни с кем не заговорил отдельно, все время чрезвычайно искусно ведя общий разговор и всегда обращаясь ко всем вместе сразу. О своем, о частном деле Артемию заговорить было неудобно.
Теперь, когда речи графа, казавшиеся сначала отрывочными, вспоминались Артемию и комбинировались, у него создавалась стройная система совершенно новых для него положений.
"Бог создал человечество, — так говорил Сен-Жермен или, вернее, так вспоминал его речи Артемий, — но каждое отдельное существо в этом человечестве должно с_о_з_д_а_т_ь с_а_м_о_е с_е_б_я… Создать самое себя — вот сущее призвание человека. Но для этого созидания необходима победа над своею телесного природою. Умей победить ее, и ты будешь владеть всем, чем захочешь. Страсти человека ведут его к погибели, но на то дан ему разум, чтобы он победил их, и тогда они послужат ему путем к благу. Эти страсти даны нам не на погибель, а на благо, поэтому не говори: "Я — человек, а человек слаб, и ему свойственно увлечение". Нет, удовлетворение своих страстей приятно, но оно греховно, и не для того тебе в жизни дан соблазн, чтобы ты, удовлетворив его, получил приятность и впал в грех, а для того, чтобы ты устоял против соблазна, выдержал испытание и стал лучше. Не будь у людей этого испытания, не было бы у них пути к самоусовершенствованию, к тому, чтобы они могли стать лучше, чтобы они делали хорошее. А если бы человек был лишен возможности делать хорошее, то не был бы в состоянии достичь блага".