Вопреки судьбе

Gannel

– Ах, господин д’Артаньян, - на лице Базена появилось нечто похожее на улыбку. – Так чудесно видеть вас в добром здравии! Мой господин будет рад услышать об этом. К сожалению, сейчас он не сможет вас принять. Господин Арамис занят высокодуховной беседой о своей диссертации. И, разумеется, было бы неучтиво прерывать их беседу с…

Гасконец не собирался пререкаться со слугой, он попросту отодвинул Базена в сторону одной рукой, другой открывая дверь в комнату.

Картина, которую Лиза увидела из-за плеча д’Артаньяна, была достойна полотна кого-нибудь из великих. В полутемной из-за приспущенных занавесок комнате Арамис восседал за заваленным свитками столом

с самым блаженным выражением лица. Черное балахонистое одеяние заставляло думать, что молодой человек уже стал монахом, а потому их появление тут больше подошло, если бы они прибыли исповедаться. Голые стены усиливали впечатление аскетизма, который даже ужасал: единственным, кроме распятия, «украшением» стен комнаты служило орудие пытки, висящее на гвоздике, – нечто, напоминающее плеть, Лиза не разбиралась в этом.

После этого сидящие с двух сторон гости Арамиса (справа от него – настоятель, слева – священник) заинтересовать Лизу не могли, они в сюжете герои проходящие, думала девушка, скоро их выставят вон.

При виде гостей временный мушкетер остался невозмутим, на его лице не мелькнуло даже улыбки.

– Добрый день, любезный д’Артаньян, - тягуче проговорил он. – Мадемуазель Луиза, мое почтение! Поверьте, я очень рад вас видеть.

Лиза пролепетала что-то, но это не было услышано. Поэтому она просто присела на небольшую скамеечку почти у дверей. Зато д’Артаньян вовсю развлекался, со всей возможной любезностью вслух строя предположения о том, что его друг тяжело болен и потому решил исповедаться. Гневные и обиженные взгляды священников гасконец с легкостью игнорировал.

– Быть может, я мешаю вам, милый Арамис? – завершил свои насмешки д’Артаньян.

Цель была достигнута – друг понял потаенный смысл.

– Мешаете мне? – краснея, возразил он. – О нет, напротив любезный друг, клянусь вам! И в доказательство моих слов позвольте мне выразить радость по поводу того, что я вижу вас здоровым и невредимым…

Далее последовало разъяснение священникам, что гасконец подвергался смертельной опасности, поклоны и выражения любезностей.

– Напротив, - продолжал Арамис разговор о том, как удачно приехали гости, - я полагаю, ваше присутствие, дорогой д’Артаньян и вы, сударыня, крайне своевременно. Господин настоятель Амьенского монастыря, господин кюре из Мондидье и я – мы разбираем некоторые богословские вопросы, давно уже привлекающие наше внимание, и я был бы счастлив узнать ваше мнение. Тем более, что мадемуазель Луиза принадлежит хоть и христианской церкви, однако не нашей, а ортодоксальной.

Священники с интересом уставились на девушку, будто пытаясь увидеть в ней внешние отличия от католиков. Хотя это и понятно, гугенотов тут многих видели, а вот православных наверняка никого.

– Мадемуазель Луиза, возможно, сможет рассказать вам что-то… Но мнение военного человека не имеет никакого веса, - д’Артаньян было поторопился откреститься от беседы, - и, поверьте мне, вы вполне можете положиться на ученость этих господ.

Книга и тут была права. Несмотря на все разговоры, которые вел Арамис до этого, несмотря на предупреждение хозяйки трактира и Базена, д’Артаньян так и не верил до последнего, что тут всерьез идет теологический диспут. И поэтому когда далее Арамис возразил ему, ссылаясь на свою диссертацию, необходимую для рукоположения в духовный сан, гасконец буквально остолбенел.

Арамис же, будто поймав волну, принялся рассуждать о теме, которую ему следует взять для диссертации. Объясняя, отчего он признает тему, предложенную иезуитом, отличной, но чрезмерно сложной для себя.

– Я смиренно признаюсь в этом перед учеными церковнослужителями, - вещал мушкетер, - дежурства в ночном карауле и королевская служба заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче, facilius natans*, взять тему по моему выбору, которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль является для метафизики и философии.

Лиза размышляла о том, что к скучающим по сюжету д’Артаньяну и кюре присоединилась теперь она. Хотя латынь она понимала, слишком хорошо ее вбили в головы студентам ее института.

Еще после нескольких фраз на языке диссертации Арамис заметил лицо друга и аккуратно предложил иезуиту говорить по-французски. Кюре немедленно воспрял духом, д’Артаньян встряхнулся, настоятель растерялся, но вынужден был из вежливости согласиться.

– Итак, - говорил он, - посмотрим, что можно извлечь из этой глоссы. Моисей, служитель бога… он всего лишь служитель, поймите это… Моисей благословляет обеими руками. Когда евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки, - следовательно, он благословляет обеими руками. К тому же и в Евангелии сказано “imponite manus”, а не “manum” - “возложите руки”, а не “руку”.

– Возложите руки! – вторил кюре.

– А святому Петру, наместниками коего являются папы, было сказано, напротив: “porrige digitos” - “простри персты”. Теперь понимаете?

– Конечно, - лицо Арамиса выражало истинное блаженство, Лиза вдруг подумала, что для мушкетера беседы о богословии сродни интимной близости с женщиной. Может, поэтому он так и разрывается между этими столь противоположными страстями? – Но это очень тонко.

– Персты!
– повторил иезуит.
– Святой Петр благословляет перстами. Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа.

Все перекрестились, только мужчины слева направо, Лиза – справа налево.

Иезуит продолжил разговор о том, кто и сколькими перстами благословляет и отчего именно так. И какая это была бы замечательная тема.

– Я сделал бы из нее два таких тома, как этот, - добавил иезуит, вдохновенно стукнув по фолианту Святого Иоанна Златоуста. – А у вас к тому же есть возможность добавить к этому рассуждения о том, как это принято в ортодоксальной церкви. Укажите все их ошибки! Вы прославитесь! Вы напишите даже не два, а три или четыре тома!

– Которые никто не будет читать, - пробормотала Лиза.

Д’Артаньян услышал ее и усмехнулся.

– Разумеется, - тем временем отвечал Арамис, - я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый д’Артаньян, нравится ли он вам: “Non inutile est desiderium in oblatione”, то есть: “Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу”.

Иезуит немедленно набросился на него, обвиняя в том, что тема граничит с ересью, что он смеет сожалеть о мирской жизни.

– Как вы докажете, - возмущался он, - что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву господу? Выслушайте такую дилемму: бог есть бог, а мир есть дьявол! Сожалеть о мире - значит сожалеть о дьяволе; таково мое заключение.

– А также и мое, - поддакивал кюре.

– Помилосердствуйте! – пытался вставить слово Арамис.

– Desideras diabolum**, несчастный! – в ужасе или священном припадке кричал иезуит.

– Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом!
– стонал кюре.