Вопреки всему (сборник)
Шрифт:
— Все ясно, — Янушкевич красноречиво развел руки в стороны, — абсолютно все! — И будто точку поставил. Больше ни на что хорошее в этот громкий, пропахший гарью вечер рассчитывать не стоит: темно и тревожно в наступающей ночи, вот ведь как.
Войска понемногу продвигались на запад, теснили немцев, те сопротивлялись до посинения, но не было в них того запала и той злой бодрости, что имелась в сорок первом году. Да и в сорок втором тоже. Это были совсем другие немцы, из иного материала сработанные, не такие злобные и напористые.
Свой запал они разбавили чем-то жидким еще под Смоленском,
За прошедшее время Куликов получил два ранения, нашил на гимнастерку еще две полоски — отметки за ранения, одну желтую — за тяжелое ранение, одну красную… Красная полоска на груди — это ранение терпимое, не тяжелое, с ним люди воевали. И, как правило, хорошо воевали. А желтая полоска — это статья особая, многих, кто был ранен тяжело, медики списывали в обоз, либо отправляли домой. Но Куликову повезло — он остался в строю.
Янушкевичу тоже повезло, его гимнастерку украсила только одна нашивка — красная: второй номер получил скользящее ранение в руку, из госпиталя вышел очень скоро, можно было вообще не ложиться, — с растолстевшей физиономией.
Дело было в том, что начальник госпиталя оказался очень хватким мужиком, хорошо кумекал по части обеспечения, завел свое подсобное хозяйство и всячески старался подкормить раненых бойцов. В госпитале и проявились специфические качества Янушкевича. Он умел ловко, без единого вопля и тем более без визга резать боровков и свинок, и когда выяснилось, что надо срочно завалить четырех пятипудовых боровков, дозревших до кондиции и готовых превратиться в "мясной продукт", он очень легко и быстро сделал это.
И не только это: промыл кишки и приготовил несколько толстых кругов кровяной колбасы, засолил два ящика сала с чесноком — по-домашнему, по-белорусски, почистил и осмолил ножки для холодца и так далее… В общем, оказался очень нужным человеком для госпиталя.
Куликову по этой части повезло меньше, в его госпитале несколько раз ранбольных вообще кормили супом из крапивы, поскольку тыловики не успевали подвезти продукты, но пулеметчика это не смущало, он ел что давали и нахваливал…
Вскоре их батальон, вновь ставший отдельным, оказался в Западной Белоруссии, штабные службы начали обзаводиться польскими картами — граница находилась уже совсем недалеко, еще немного, и бойцы услышат "пшепшекающую" речь и увидят родовитых шляхтичей — к этому надо было готовиться.
В общем, жизнь текла, продвигалась вместе с армией на запад, часто била бойцов — в основном по голове, но иногда промахивалась. Уже это было хорошо. Чем больше промахнется жизнь-индейка, тем будет лучше.
Природа сопротивлялась войне как могла: старалась прикрыть зеленью и фиолетово-розовыми цветами кипрея мертвые гари на земле, замаскировать воронки от гранат: идущие в атаку бойцы, лишенные поддержки полковой артиллерии, прокладывали себе дорогу артиллерией карманной и оставляли свои метки, их природа тоже старалась убрать — и очень многое ей удавалось сделать.
Во время одного из бросков к границе из леса наперерез батальону неожиданно вышли бородатые люди с красными лентами на фуражках, вооруженные в основном немецкими автоматами. Только у двоих из них были потертые, с исцарапанными прикладами советские ППШ. Партизаны.
Партизаны кинулись к солдатам обниматься. Походный строй батальона мигом разломался, бойцы разделились на несколько групп, — напрасно пыжились, кричали что-то командиры, у которых время движения было расписано по минутам, — их никто не слушал. Кто-то из бойцов неожиданно прошил воздух короткой трассирующей очередью — дал салют.
Командир батальона Трофименко рявкнул так, что смолкли не только крики солдат, встретивших партизан, — мигом стихла даже пушечная стрельба, раздающаяся где-то за горизонтом.
— Что вы делаете, мать вашу?! Патронов не хватает, а вы… вы — трассерами! В первом же бою патроны кончатся, чем отбиваться будете? Обслюнявленными табачными чинариками? Комками земли из-под сапог? Тьфу!
Комбат был прав.
Вдруг Куликов заметил знакомое лицо, точнее — знакомую бороду серого цвета, окладистую, росшую от самых глаз, прячущую в буйных дебрях уши, и дай волю этому беспорядочно растущему волосу, он проглотил бы и нос… Что-то кольнуло Куликова внутри, он помотал головой, стараясь освободиться от внезапно возникшего, очень жесткого, давящего обжима горло. Неужели среди партизан он видит дядю Бородая, мастеровитого районного коваля? Он это или не он?
— Дядя Бородай! — неожиданно для себя зычно прокричал Куликов, в ответ на зов тот обеспокоенно завертел головой. — Дядя! — пулеметчик вскинул над собой руку, помахал.
Приподнявшись на носках сапог, дядя Бородай похлопал глазами и очень быстро узнал парня, которому отковал в своей кузне толковый нож, заулыбался. В раздвиге густого волоса чистой белью блеснули крепкие зубы.
— Вай-вай! — вскричал он азартно и громко, как цыган, совершивший выгодную сделку на лошадином рынке, вскинул над собой обе руки, потряс ими. — Вай!
Пулеметчик подбежал к нему, обнялся — приятно было увидеть земляка.
— Дядя Бородай, как же ты попал в партизаны?
— Как всякий член партии — по распоряжению райкома. Так что моя история проста, как печеная в костре картошка.
— Ну и как было в костре, жарко?
— Всякое случалось. Бывало не просто жарко, а очень жарко, даже сапоги подгорали.
— От быстрого бега за фрицами, что ли, дядя Бородай? — Куликов подмигнул земляку и понимающе засмеялся.
— Точно. Как угадал, парень? — дядя Бородай тоже подмигнул — не выдержала душа, обрадовалась встрече со знакомым человеком. — Но должен заметить тебе — мадьяры бегают быстрее фрицев. Тут стояли какие-то вспомогательные части из мадьяров, так молотили мы этих джигитов так, что у них только штаны по швам лопались. А ты, парень, смотрю, уже и командиром успел стать, — кузнец щелкнул пальцем по погонам Куликова. — Молодец! Значит, хорошо воюешь.
— Как получается, дядя Бородай, так и воюю. Раз на раз не приходится, — Куликов ощутил — буквально боком, не видя, — что рядом обозначился второй номер, шмыгает губами, обрабатывая цигарку, не поворачивая головы, обнял его одной рукой: — Это мой напарник.
Дядя Бородай пожал Янушкевичу руку. Тот вспотел на марше, пулеметная станина сидела на нем, как хомут, по обе стороны лица красовались темные, испачканные землей колеса. Куликову очень хотелось порасспрашивать дядю Бородая, узнать, нет ли каких новостей из родного района, от предстоящего разговора у него даже что-то начало тревожно ныть в груди (а с другой стороны, что нового тот мог узнать, находясь в глухом лесу, среди партизан?), но раздался зычный выкрик майора Трофименко: