Вопреки всему (сборник)
Шрифт:
— Батальон, на месте не задерживаться! Бегом — вперед!
Подчиняясь команде комбата, дружно зашлепали разбитые фронтовыми дорогами кирзовые сапоги, солдаты в батальоне были в основном молодые, из последнего пополнения, еще не обтерлись, не обмялись, но обувь носили б/у — бывшую в употреблении, привезенную из тыла, — все команды выполняли охотно, не то что Куликов с Янушкевичем.
— Дядя Бородай, Бог даст, еще свидимся! — уже на бегу прокричал Куликов кузнецу, помахал ему одной рукой, свободной. Земляк также помахал в ответ.
Всего три минуты
Конечно, одно было неладно — на груди у Куликова ни одной награды не было, даже медальки завалящей, не то чтобы ордена, и это заставляло его ежиться, словно от холода… Чего же ему так не везет? Другим везет, а ему нет — вот нелады какие! Тьфу!
Возникла досада, встряхнула его, но продержалась недолго, растаяла, словно ледышка, угодившая под солнечные лучи, — все поглотил светлый душевный подъем, оставшийся после встречи с дядей Бородаем.
Вопрос о награде в скором времени также решился, причем совершенно неожиданно. В пору очень жестоких боев за один из городков, расположенных в Западной Белоруссии, холодным дождливым вечером Куликова зацепила немецкая пуля. Была она явно шальная, в пространстве возникла внезапно — ни выстрела не было слышно, ни жалящего гнусавого пения ее — принеслась словно бы из вселенской пустоты, из ниоткуда, обожгла пулеметчику плечо и отпрыгнула в сторону, в кусты. Шмыгнула туда подобно майскому жуку.
Куликов охнул от внезапного ожога, присел и неверяще покрутил головой: опять не повезло. Янушкевич подскочил к нему.
— Ты чего, командир?
— Куриный командир я, вот чего, оберегаться до сих пор не научился.
В кармане у запасливого белоруса всегда находился чистый, собственноручно постиранный и скатанный в небольшой плотный рулон бинт, в следующий миг бинт уже белел у него в руках, распущенный почти целиком, готовый к перевязке.
— Вот, гады, снова попали, — Куликов скрипнул зубами, выругался. — И знают ведь, в кого бить — в пулеметчика. Нет бы всадить в какого-нибудь бегемота в фельдфебельской форме или плюнуть в соседнее болото, повеселить там лягушек, — увы… Стреляют выборочно, издали, и не мажут, сволочи.
Напарник стащил с него гимнастерку и крест-накрест, крепко, так, что первый номер не мог даже шевелиться, перехватил ему бинтом плечо. Вторым бинтом закрепил первую повязку.
— Не ругайся, Василь, — предупредил он Куликова, — ругань боль не заглушит, а только усилит, что тебе совсем не нужно…
Куликов не выдержал, вновь скрипнул зубами: было больно. Порох немецкий — горючий, сильный, пули насквозь прожигают все — и дерево, и камень, и железо. Чего уж тут говорить о человеческой плоти. Бинты тоже здорово мешали. К ним надо было привыкнуть.
— Ну что, Василь, — жалобным тоном проговорил Янушкевич, — тебя надо бы в санбат отволочь.
— Отволочь, — Куликов хмыкнул, — отволочь… Я тебе чего, какое-нибудь бревно, да?
— Да нет, старшой, не бревно. Извиняй меня и не придирайся к словам. Ладно?
— Ладно, — согласился Куликов, внезапно делаясь покладистым — то ли боль на несколько мгновений отпустила, то ли оторопь, вызванная ранением, пошла на спад. Согнувшись вдвое, он, кряхтя, сполз на дно окопа. — До санбата я как-нибудь и без твоей помощи докултыхаю, а ты… ты оставайся около пулемета. Пулемет бросать нельзя.
Куликов благополучно добрался до медсанбата, там его перевязали — не так туго, с железным обжимом, как это сделал Янушкевич, а щадяще и уложили в постель.
— G такими ранами на койку не укладывают, — проворчал Куликов капризно, — так весь фронт в санбат уложить можно.
— Не беспокойтесь, сержант, долго мы вас не продержим, — пообещал ему доктор, высокий усталый капитан, неловкими движениями стянувший с себя халат, испачканный кровью и отдавший его санитарке; в полевой поношенной форме он сделался очень похож на их покойного ротного, Бекетова. — Главное, чтобы никаких заражений не возникло.
— Мне главное — от своих не отстать, товарищ капитан, — озабоченно проговорил Куликов.
— Во всех случаях вы вернетесь в свою часть, — пообещал доктор, — ежели что-то не будет получаться — подсобим.
— За это — спасибо! — Куликов вздохнул обреченно и закрыл глаза. Хорошо, что его оставляют здесь, в прифронтовой зоне, не отправляют в какой-нибудь Гусь-Оловянный или в Пашкино-на-Дону.
Перед закрытыми глазами возникла шевелящаяся багровая пелена, он окунулся в нее и словно бы потерял сознание. А может быть, и не потерял, кто это знает?
За несколько дней до отправки Куликова в родной батальон врач-капитан остановился у его кровати:
— Как чувствуете себя, сержант?
— Уже можно и назад, к пулемету. Чувствую себя много лучше.
— Ну, добро, добро, — врач осмотрел Куликова, ощупал раненое плечо, похвалил: — Молодец! Вот что значит мощный организм, зажило все, — в следующий миг капитан поправил самого себя: — Или почти все. А сейчас идите к командиру медсанбата майору Рыжову.
Куликов насторожился, свел брови в одну хмурую линию.
— Это еще зачем, товарищ капитан?
— Идите, идите, сержант, у майора все узнаете.
— Есть все узнать у майора, — Куликов недовольно приложил руку к "пустому" виску.
К "пустой" голове руку обычно не прикладывают — только к фуражке или к пилотке, можно к каске — так положено по уставу. Но Куликов ёрничал, врач это хорошо понимал и засмеялся. Громко и заразительно засмеялся, как школьник. Хороший человек был этот врач. Редкий. Смех на фронте — тоже штука редкая.
Куликов поправил на себе нижнюю рубаху с открытым треугольным воротом, заменявшую пижаму, разгладил складки и отправился к начальнику санбата. Как он предполагал, Рыжов хотел попрощаться с выздоровевшим солдатом, пожать ему руку и пожелать дальнейших боевых успехов.