Воробьиная ночь
Шрифт:
— Видишь? — обрадованно спрашивает Гена. И шумно вздыхает. — Ну, черт! И пере… же я.
— Ничего. Бывает.
— Есть там хоть какой-то просвет по локатору?
— Трудно сказать. Как будто.
— Как нога?
— Болит, что еще с ней может быть.
— Говорила мама — не бегай по грязи в дырявых ботинках.
— Мамы всегда правы.
— Вот только дети непослушны.
— Ну, на шутки потянуло — еще поживем. Второй пилот Минин!
— Я!
— Мы с каких пор с вами запанибрата?
У Гены растягивается рот до ушей.
— Виноват, командир! С Богом не равняются, с командиром не шутят.
— То-то же, — ворчит Останин.
— Три тысячи занял.
— Выравнивай, — говорит Останин. — Курс двести.
20
Это был прочувствованный вздох — сродни тому, который сделала бы внезапно проткнутая камера семитонного самосвала, под завязку груженного щебенкой или моральными устоями кого-нибудь из «новых русских». Командир косится на бортмеханика и снова переводит взгляд на открывшуюся панораму.
Это грандиозное зрелище. Узкая дорожка безукоризненно чистого пространства, с обеих сторон сжатого синими, почти черными утесами грозовых облаков. И высоко-высоко, далеко-далеко в бесконечности — в ладонь величиной лоскуток до невозможности голубенького неба. Того неба, которое бывает только в детстве да в сказках и о котором они уже начали забывать.
— Гоп-ля, — говорит второй пилот.
Командир гмыкает. Авиагоризонт, вариометр, указатель скорости, высотомер, указатель скольжения, тангажа… Обороты двигателей, расход горючего, температура масла и выходных газов… Норма. Самолет в дырках, но послушен рулям, крылья на месте, двигатели работают, ничто не горит и ничем не грозит. Можно представить: серебристая искра, зависшая между стенами ущелья, в тишине и беззаботности. Мошка, наперекор всему восставшему против нее миру вырвавшаяся из хаоса в целесообразное и упорядоченное пространство и наслаждающаяся снизошедшим на нее благостным покоем.
— Могу пройтись в джиге, — скромно предлагает Гена.
— Бери управление. Занимай девятьсот метров.
— Беру управление. Занимаю девятьсот.
Хоть девяносто. Хоть девять тысяч. Займу. Эка нам. У тебя вполне сносный голос, командир.
— Ползи по коридору. Скорость двести девяносто. Вертикальная пять.
— Хоть на четвереньках. Лишь бы он был.
— На четвереньках не надо. Ты пилот.
Он отстегивает ремни и осторожненько, потихонечку вылезает в проход.
— Ты куда, командир?
— Разомнусь.
Он поднимает с подлокотника пистолет, внимательно осматривает его и засовывает за ремень, под рубашку. Он выходит в фюзеляж.
Два ближайших к кабине по правому борту сиденья подняты, чеченцы сидят на полу, привалившись к ним спинами. Все трое мрачно глядят в пол перед собой, и мысли у них явно невеселые. Идрис и Джафар при появлении командира так и не поднимают глаз. Аслан поднимает. Командир и Аслан пристально, в упор смотрят друг на друга. Кажется, это длится бесконечно. Оба молчат. Аслан ничего не говорит, ни о чем не просит. Он знает, что проиграл и проигрыш этот окончательный, обжалованию не подлежит. Потом он передергивает плечами и тоже опускает взгляд на пол. Командир продолжает на него смотреть. Он делает еще попытку.
Это не моя война, говорит он себе. Я к этому не причастен и не желаю быть причастным. Это не моя война.
А ваша мама вас любила?
Он молча, так и не произнеся ни слова, поворачивается и, пересиливая боль, возвращается на свое место.
С каждой минутой ущелье становится все шире. С каждой минутой растет уверенность, что они наконец вырвались, что больше в такую переделку, в которой они только что находились, они уже не попадут. А вот и земля начинает просматриваться сквозь тоненькую дымку слоистых облаков. По сторонам, в черно-синих утесах, бушуют грозы и сверкают молнии. Вспухают багрянцем. Картина величественная и захватывающая дух. Но в наушниках стоит непрерывный шум и треск. Какой же ад скрывается там, внутри, за этой красотой.
Но здесь, у них, тихо и мирно.
Останин не слишком обольщается этой тишиной. Тем не менее, прикидывая, чем эта потрясающая красота им еще может грозить, он невольно любуется ею.
Коридорчик в ущелье кажется выходом из ловушки. Но действительно ли это выход? Ничто не мешает ему оказаться входом в еще более скверную западню.
За долгую практику командир хорошо натренирован из хаоса звуков, постоянно заполняющих эфир, извлекать именно его касающуюся и ему нужную информацию. И сейчас он пытается отфильтровать и выделить из бессмыслицы смысл. И выделяет. И мрачнеет.
— Занял девятьсот, — докладывает второй пилот.
— Хорошо, — рассеянно отвечает Останин. — Возьми двадцать вправо.
— Но там облачность.
— Она без засветок.
— Ну, командир. Мне она сейчас хоть с засветками, хоть без — поперек… Ладно.
Он доворачивает машину. Серая пелена окутывает самолет. По остеклению ползут дождевые разводы. В кабине сумрачно.
— Бортмеханик, возьми оружие, выйди в фюзеляж и не спускай с наших подопечных глаз.
— Есть, командир.
Тот уходит.
Самолет вырывается в затопленное солнечным светом пространство. Вокруг — редкие ватные купки облаков, вверху — голубое небо, внизу — зеленая, с коричневыми проплешинами, земля. Мир. Покой. Идиллия.
С маленьким диссонансом: справа и слева от их машины на расстоянии сотни-другой метров бесшумно пристраиваются и зависают легко, плавно, изящно две прекрасные акулы. Минин в изумлении таращит на них глаза:
— Что за комиссия, создатель?!
— По нашу душу, — роняет командир.
— Здравствуйте. Я ваша тетя. Какого черта им тут надо?
— Сейчас узнаем.
— Понял.
Рация настроена на Махачкалу, но Останин и не думает переключаться на частоту Астрахани. Сами найдут. Вон, их нашли же. А что им стоило перемахнуть фронтик в стратосфере? Раз плюнуть.
— …шестьсот семьдесят восемь, ответьте. Вы меня слышите?
— Слышу.
Никогда бы мне вас не слышать, думает командир. Навязались на мою голову помощнички. Но он предельно вежлив.
— Командир Грабарь, доложите, что у вас случилось.