Ворон и ветвь
Шрифт:
Мысль не просто дурацкая, она дикая, попросту невозможная! Кто еще-то? Я сам вынес мальчика из Колыбели Чумы на руках, донес до убежища, уложил на постель. Он был там все время, пока я искал ткань для савана, чистую одежду, гребень…
Знакомый и незнакомый одновременно, Ури вдруг всем телом потягивается в моих руках, открывает глаза – и узнавание вспыхивает во мне шальным радостным ужасом. Он! Живой! Как же? Я только что чуть не похоронил его живым?! Это заклятие сохранения, оно могло подействовать так? Или чары из Колыбели Чумы… Или… Да какая разница…
Я
– Грель, – говорит он так обычно, так спокойно и слегка удивленно. – Это ты… А я спал, да?
– Да, – отвечаю я, не пытаясь даже улыбнуться, чтобы успокоить его. – Ты спал…
Протянуть руку, положить на тонкую бледную шею, туда, где должна биться сердечная жила, – такое простое движение. Я медлю пару ударов сердца, не больше. А потом все-таки тянусь в застывшем, как древесная смола, мгновении, тянусь и тянусь… Кладу пальцы на холодную твердую кожу, сам не зная, что боюсь услышать больше: стук или тишину. Смотрю в светло-голубые – такие живые и грустные – глаза…
– Не надо, – говорит он тихо и сочувственно. – Не надо, Грель.
Не надо – что? Первая трещинка, тонкая, еле заметная, прорезает его щеку от нижнего века к уголку губ. Еще одна и еще… Паутинка трещин бежит по мрамору кожи, расширяется, становясь сетью, и вот их уже больше, чем плоти… Ури тает, осыпается мне на руки белой костяной пылью, до последнего мгновения не отрывая взгляда и пытаясь сказать что-то, но губы его, такие же бледные и сухие, становятся пеплом и летят по ветру…
– У-у-у-ури! – кричу я беззвучно, глядя на сыплющийся между пальцев белый сухой пепел и жесткие складки пустого савана.
Серое небо падает на камни и землю таким же пеплом, струится, не давая вздохнуть, забивая нос, рот, глаза… И все, что остается, – это чувство облегчения и мучительный стыд. Мне не пришлось решать, что делать, когда на миг я позволил себе поверить, что Ури вернулся. Мне не пришлось делать совсем ничего: ни плохого, ни хорошего – и от этого стыдно до тьмы перед глазами, до боли, скручивающей изнутри…
– Ури, – шепчу я, выныривая из серого безумия в настоящую тьму, привычную и знакомую тьму спальни, пахнущей воском догоревшей свечи, влажной кожей брошенной в углу куртки и вином. – Ури…
Вытягиваюсь на постели, скинув одеяло, жадно глотая воздух, не в силах пошевелиться, чтоб зажечь свет, хоть простой, хоть магический. Темнота обволакивает, она теплая и родная, она льнет, уговаривая, что никогда не предаст, не покинет, не отпустит…
– Ури… – снова шепчу я, отгоняя темноту именем того, кто уже никогда не придет.
Не сядет на край постели, зевая и вытягивая тощие мальчишеские ноги, сложив на коленях такие же худые, мосластые руки. Не скажет укоризненно: «А я говорил, что простудишься, помнишь? Ладно, полежи, я сейчас заварю чего-нибудь…» И первым делом зажжет две или три свечи…
Я лежу тихо, вдыхая и выдыхая тьму, не отвечая ей, но и не сопротивляясь. Пусть шепчет, лишь бы не почуяла моего страха. Лишь бы не поняла, как я слаб и беззащитен сейчас, как хочется принять ее ласковую опеку, расслабиться и отдаться ей, такой могущественной и нежной. Один шаг навстречу – и я больше никогда не буду одинок. Не будет усталости, страха, боли, необходимости что-то делать и решать…
– Нет, – говорю, с трудом выталкивая голос через пересохшее горло. – Я не твой. Не для того… было все это. Твое время не пришло.
И тьма разочарованно отступает, слегка обиженная, но все понимающая. Конечно, она подождет. И будет рядом. Когда-нибудь я передумаю. Когда-нибудь мне захочется ее любви и заботы, такой безраздельной, преданной, вечной…
– Когда-нибудь, – устало соглашаюсь я, только с третьего щелчка запуская светлячок. – Не сегодня.
В убежище невыносимо тихо, как может быть тихо только глубоко под землей. Ни одного живого существа, кроме меня, здесь нет. Привычно напоминаю себе, что это и есть безопасность. Вот только сны…
– Все было не так, – говорю я вслух неизвестно кому. – Совсем не так!
И это правда. Сон возвращается почти каждую ночь, разнится только место, где копаю могилу. Иногда это площадка перед входом в убежище, иногда – вот эта спальня, где нужно долбить каменный пол. Я хоронил его в Колыбели Чумы, во дворе своего родного замка и на обочине дороги, где мы встретились. Рыл песок, глину, бил камень и тяжелую, пронизанную корнями землю. И каждый раз тело, завернутое в саван, оставалось мертвым, а я все ждал чего-то, не в силах кинуть первую горсть земли.
– Прости, – опять говорю я вслух, только чтобы услышать хоть что-то. – Прости, мальчик.
В первый день, а может, во второй – время тогда шло очень странно – я думал о том, чтобы вернуть его. Не умертвием! Просто… поговорить. Некромант я, в конце концов, или кто? Но возвращение из-за Врат, пусть даже ненадолго, может разрушить насильно призванную душу и лишить ее посмертия. Убийство души – куда страшнее убийства тела, это единственное, в чем некроманты сходятся с Церковью. Я так и не решился позвать назад ни мать, ни отца, не говоря уж о сестрах. Если бы ценой нескольких минут разговора была моя душа – еще ладно, но рисковать ими… Да и что это изменило бы? Мертвых не вернуть.
Но что я тогда делаю с Ури? Что пытаюсь сотворить, сам того не понимая?
Я ведь похоронил его через несколько дней после возвращения из Колыбели Чумы. Вырыл могилу тем самым заступом, отыскав заброшенное деревенское кладбище и проверив его вдоль и поперек. Упокоил несколько могил, показавшихся ненадежнее прочих, и позаботился, чтоб на этом погосте никогда не было умертвий. Думаю, теперь там самое тихое кладбище в Арморике. Я даже поставил на могиле стрелу, потому что Ури так и остался деревенским мальчишкой, истово верующим в добрый и милосердный Свет. Дурачок… Но жалко мне, что ли?