Ворон и ветвь
Шрифт:
– Ваше светлейшество, – вздыхаю я немного напоказ, – поверьте, за всю свою не такую уж короткую жизнь я ни разу не солгал. Что вас интересует?
Он переводит взгляд с доски на меня, глядя изучающе и так тяжело, что это чувствуется подобно прикосновению. А я почему-то не могу отделаться от мысли, что хочу видеть его соперника по шахматам, хозяина этого кабинета.
– Меня интересует, господин лекарь, – говорит он так же утомленно, – знают ли властители сидхе, что готовится новая Война Сумерек?
Слова падают, как капли горной смолы: тяжелые, черные, вязкие и пахнущие
– Вот как? – бесстрастно роняю я. – Неужели? Впрочем, откуда мне знать, я же не властитель.
– Но вы сидхе. И, полагаю, не из… – он запинается, пытаясь подобрать слово и не зная, как назвать тех, кто у людей именуется простолюдинами, потом, оперев локти на стол, потирает виски.
– Дальних от трона, – подсказываю я. – Увы, ваше светлейшество, я всего лишь ремесленник и лекарь. Странник в мире, что теперь большей частью принадлежит людям.
От высокопарности фразы скулы сводит, зато во взгляде архиепископа мелькает восхитительная растерянность. Он, похоже, рассчитывал через меня передать сказанное прямо королю холмов, а тут такая досада…
– Вы сидхе, – повторяет он, снова нащупывая зыбкую почву под ногами. – И оказали мне достаточно… ценную услугу, чтобы я был откровенен.
Откровенен, выдавая врагу планы своего короля? Как забавно. Но боюсь, епископ не настолько плох в шахматах.
Я лишь смотрю на него, чуть приподняв бровь, и молчание затягивается, пока епископ не прерывает его, словно за это время храбрость в нем накопилась, как песок на донышке часов.
– Король Арморики умирает, – говорит он. – Вы это знаете.
– Это знают все, – скучающим эхом откликаюсь я.
– Ему наследует брат, герцог Альбан. И едва это случится, как будет развязана война с фэйри.
Я снова смотрю на него, не понимая. Не может ведь он быть так глуп, полагаясь на свою власть и Щит Атейне, чтобы не понимать: в мире, где установление истины – дело нескольких вопросов от инквизитора, говорить подобное – вернейшее самоубийство. Если только епископ не уверен, что вопросы не будут заданы.
– Вот как, – тихо говорю я. – Но разве это не нарушение договора?
– Разве победителей судят? – парирует архиепископ. – Притом сидхе напали на отряд епископата, перевозивший реликвию Света, истребив его стрелами Баора. Вот это – нарушение.
– Невозможно. Попрать клятвы? Использовать стрелы Баора? Немыслимо.
– Так немыслимо или невозможно? – сухо уточняет архиепископ, подаваясь вперед. – Хотя какая разница? Лишь по случайности реликвия не была похищена, иначе война уже запылала бы.
Он прав. Стрелы Баора подделать невозможно, и их использования достаточно, чтобы обвинить в нарушении договора не людей, а фэйри.
– Почему король не обратился к властителям холмов? – бесстрастно интересуюсь я, зная ответ, но желая услышать ту сторону, какой его обернет епископ.
– Он болен.
Ответ, не говорящий ни о чем.
– Даже на этой доске предостаточно других фигур, – киваю я на стол. – Бароны, священники, наследник… Предъяви кто-то подобное обвинение, Звездные холмы не смогли бы не ответить.
Властитель церкви Арморики молчит. Потом протягивает руку и бережно, почти ласково, по очереди касается белых фигурок, оставшихся на доске или стоящих вокруг нее. Не снимает их, не двигает, лишь слегка поворачивает крошечными лицами к высокой и тонкой, украшенной упрощенным подобием королевского венца, фигуре наследника. Бароны – к наследнику. Рыцари – к наследнику. Ну, латников никто и не спрашивает. Инквизитор – к наследнику. В последнюю очередь палец, украшенный архиепископским перстнем с изумрудом-печаткой, касается своего крошечного тезки – и не трогает его.
Когда Домициан поднимает на меня лихорадочно-блестящий взгляд, я понимаю, что вот он, момент, когда Колесо Судьбы уже поскрипывает, но никто не знает, что принесет его поворот.
– Почему? – спрашиваю я, уже не заботясь о ровности тона.
– Разве это важно? – так же тихо звучит в ответ.
– Только это и важно, – мягко подтверждаю я.
И снова молчание. Действительно, остальных несложно понять. Бароны хотят новых земель, на которых можно рубить вековые леса и распахивать заповедные луга. Инквизиториум хочет мир без фэйри. Альбан… он, полагаю, хочет угодить всем, кто желает войны. Но архиепископ… Неужели два крыла Церкви ненавидят друг друга настолько, чтобы лишить ее возможности воспарить над Арморикой в полной свободе, осеняя каждый скрытый ранее уголок?
– Я встречаюсь с вами, рискуя… понятно чем, – тускло роняет Домициан, становясь вдруг значительно старше и куда более больным, чем было заметно в начале разговора. – Неужели этого мало?
– Это лишь слова. О, я не говорю, что вы лжете, – уточняю, видя всплеск возмущения в его взгляде. – Возможно, солгали вам. Возможно, даже ненамеренно. И если даже так – чего вы хотите от народа холмов? Сидхе не ударят первыми. Кто бы ни применил стрелы Баора, властители Дивной страны чтят договор.
– Разве я говорю о нарушении договора? – шелестит бесцветный голос. – Пока что войны хочет только наследник. И Инквизиториум, разумеется, – но в этом ничего нового и необычного.
– Значит, Альбан? – уточняю я, начиная понимать.
– Да, – глухо подтверждает архиепископ, снова пряча взгляд в фигурках на доске. – Альбан и те, кто стоит за ним. Господин… лекарь, не мне искать разговора с властителями холмов.
И уж точно не мне, хотя священник об этом не знает. Вот усмешка судьбы: глава Церкви предает своего короля проклятому сидхе, а сидхе не видит смысла рассказывать об этом тем, кому предназначена весть. Нет, я могу, конечно, передать ее. Но что дальше? Дивный народ не ударит первым, он слишком ослаблен веками фальшивой свободы в кэрнах. Легко говорить, что время на стороне сидхе, но уже выросло поколение, не знающее земель дальше, чем на три часа конной скачки от холма, – предел, обозначенный договором. Та же клеть, только побольше.