Ворон. Тень Заратустры
Шрифт:
Зарине показалось, что приятельница допускает такую возможность. Мало того, промелькнувшая на лице подруги тень необъяснимо утвердила Зарину в мысли, что нечто из прошлого гложет Наталью. Расспрашивать она не сочла возможным. Да и мало ли? Может, ей все это показалось?
Своими подозрениями поделилась лишь с Мирзо на следующий день после их примирения. Страсти улеглись, взаимные упреки не сыпались на головы, потоки бурных слез сменились сияющими от влюбленности глазами. Мирзо упивался счастьем, окруженный заботой и лаской супруги. Дымился плов ароматами прелой айвы и шафрана. Из разломленного плода граната рассыпались по достархану зернышки, как капли рубина. Подбирая их, Зарина ненароком спросила:
– Может, Скавронскую кто сглазил?
– Как это может быть? – Мирзо не сразу понял, о чем это она. Сообразив, усомнился: – Ты сама веришь в то, что сказала?
– Может, и прокляли… – Обхватив ладошками пухлые щечки, Заринка сокрушенно закачала головой.
– Э, ладно… – Мирзо недоверчиво скосил на нее глаз.
Она резко села, возмущенно всплеснула рукой перед его носом.
– Как медработник тебе говорю: такое бывает!
Против мнения профессионала не возразишь. Мирзо долго мозговал над сказанным.
Выросший в далеком горном селе, где Коран в доме муллы до самой войны оставался единственной книгой на всю округу, Мирзо, тем не менее, не мог причислить себя к истинным правоверным мусульманам. Но и атеистом себя не считал. Может быть, в первую очередь потому, что не переносил бравады начихательства на потусторонний мир. Мирзо был уверен, что нет такого мужчины, который не был бы подвержен древнему, как мир, страху перед колдовством, если он сам не является магистром тайных знаний. В народе их называли по-разному, в зависимости от прямой специализации. Мирзо слышал рассказы о тех, что вступали в единоборство с демонами, знаком был с заклинателями болезней, насланных злыми духами, и встречал даже таких, что сами были одержимы, или, иначе выражаясь, избраны светлыми силами. Но, не будучи сам чародеем, Мирзо подсознательно избегал посвященности в скрытый мир, отстраняясь таким образом от проникновения всяческого «нечто» в свою нормальную, вполне обустроенную жизнь. Как бриться и размножаться любой мужчина предпочитает старым дедовским способом, так и здесь, – думал он, – ничего нового измышлять не стоит. Один дулю в кармане держит, другой незаметно пальцы переплетет, третий – трижды плюнет в ту сторону, где, полагает он, притаилось зло, – память предков хранит множество способов защиты, и генетически она живет в каждом.
Дом погрузился в ночную тишину, только ветер шуршал за окнами в листьях, потрепывая сонные кроны. Мирзо не спал. Он не хотел всерьез думать о том, что сказала жена, однако тревога не отпускала его. Он не мог понять, откуда она исходит и что является ее причиной. Что-то огромное и сумрачное, липкое и тягучее наплыло на него, сдавливая грудь. Мирзо пробрался в заднюю комнату, где стоял сундук жены. Достал оттуда пучок засохшей травы. Можно было подумать, что лежит он как заменитель нафталина, но с детства Мирзо помнил, что сила травы хазориспанда не исчерпывается уничтожением моли. С трудом он выкопал среди кухонного хлама керамическую лодочку масленки. Аспаком пользовались редко, в тех исключительных случаях, когда перегорали пробки в электрическом щитке. В лампадке и масла-то уже не было. Мирзо поджег уголек, положил сверху щепотку травы. Пахучий дымок поволокся по всем углам. «Уйди как ушел», – шепотом приговаривал он. Если в доме и затаилась нечисть – просто обязана была сквозануть из всех щелей со скоростью вора-карманника, которого преследуют всем майданом.
Обезопасив домашних, Мирзо быстро заснул, пообещав себе, что у Скавронских он проделает те же манипуляции или попросит об этом Зарину. В тот момент ему казалось, что и Антон поймет его правильно, и никому вообще не придет в голову поднять Хамидова на смех. Однако днем все видится иначе. Проснувшись, перво-наперво он кинулся прятать все следы проникновения в женин сундук с приданым.
Рабочий день выдался суетным. Под конец квартала взвинченные служащие носились с отчетами, подписями. Начальство растаскивало Мирзо на части. Бухгалтерия жила в режиме броуновского движения. Забежав выяснить о премиальных, Мирзо встретил там Антона. Говорить с ним в такой обстановке не стал. Пошутил, побалагурил с девочками-бухгалтершами, а потом и вовсе забыл о своем намерении.
(4)
За окнами «СВ» потемнело. Черная полоса леса слилась с небом. Не стало видно мелькающих мимо деревень, огородов, только линия электропередач, как верная собака, бежала рядом, подпрыгивая и пропадая в низинах.
– Чайку принести? – отсчитывая сдачу с трехи, спросил проводник.
Полопавшиеся капилляры на округлых щеках походили на здоровый румянец, а наплывающий на бока животик – чем ниже, тем больше – придавал ему вид гнома.
Антон ехал в международном вагоне. Можно сказать, что в Городее ему сильно подфартило с этим добрячком, согласившимся взять на свой борт.
– Нет, спасибо. – Антон ничего не хотел.
– Из отпуска? – Видимо, гному хотелось поболтать.
Если бы. Тогда здесь хлопотала бы Наташка. Угостила бы этого смешного человечка в форменке мамиными гостинцами. Столик купе ломился бы от яств и слышен был бы смех. Все не так. Все чужое… Непривычный комфорт раздражает. Устройство вагона «Варшава – Москва» инженер Скавронский воочию видел впервые.
– За свой счет… – ответил Антон ледяным тоном, хотя и не намеревался обижать человечка.
Проводник понимающе кивнул. В дороге людей распознаешь быстро, а при его опыте можно и навскидку определить, чем кто дышит. Он первым заметил Антона на станции. Всегда приятно поговорить с хорошим человеком, только вот человек явно хотел одиночества.
– Прости, отец. – Антон устыдился своей гнусной неблагодарности.
– Да ничего. Может, тебе выпить надо?
В ответ Антон мотнул гривой поседевших волос.
– Ну, как знаешь…
Мерный стук колес на этот раз не вызывал у Скавронского желания прислушаться к организму поезда. Он шел фоном для безрадостных мыслей, возвращающихся к одному и тому же, по замкнутому кругу безысходности… Умерла мама. Мамы нет. Теперь не дотронуться, не увидеть, не поговорить… Он не успел с ней попрощаться. Не смог проводить ее в последний путь. Вошел в опустевший дом так тихо, что лишь отцовские собаки почуяли его. Седой как лунь старик сидел на приступочке, ссутулившись, почти упав на свои колени. Он поднял голову на шорох. Глаза его были сухи. Разве мог гордый Адам Скавронский проронить на людях слезу? Да и наедине с самим собой не мог выплакаться – слезы наворачивались на глаза, а прорваться наружу ни в какую не хотели. Он бы и рад, может, тогда бы полегчало? Пил и на поминках, и вот сейчас, как алкоголик какой-то, – в одиночку.
Отец и сын молча обняли друг друга. Помянули не чокаясь, первую каплю отдав земле, как делала Надя. Адам Антонович отвернулся, из горла вырвался мучительный всхлип. Единственная и самая горькая слеза отца… Антон опустил глаза.
– Никто не мог меня заставить плакать – она смогла.
– Здравствуй, отец…
Отец повел Антона в комнату Нади. Здесь стояли старинный секретер и письменный стол деда Александра.
– Последнее время она подолгу здесь засиживалась. Знала, что умирает. Готовилась…
Перевязанные стопки бумаг, пожелтевшие листочки, аккуратно разложенные по папкам, – все это не было похоже на маму. Обычно здесь царил беспорядок, в котором она, правда, легко ориентировалась.
Антон открыл блокнотик, лежавший поверх папки, помеченной маминой рукой «ФОР ГИФТ». Послание обрывалось на полуслове.
Тебе всегда не будет доставатьМоих забав и шуток праздных,Когда уйду. И эту ночьТы не зальешь…Невольно возникало ощущение, что она не смогла дописать: ей было жаль тех, кто оставался по эту сторону жизни.