Ворон
Шрифт:
— Подожди же еще. — говорил он. — Это одни травы — зелье же еще сварить надо…
Хэм вынужден был прождать еще полчаса. Чего то он только в эти полчаса не делал! Он и на холм взбегал, он и к берегу слетал, он и к котлу с варевом подлетал — так что один из энтов, приняв его, за какой-то корень, едва не сварил маленького хоббита — тут опять помог Эллиор.
И вот, наконец, варево готово! Оно получилось темно-зеленого цвета, очень густое, и горячее. Его и надо было натирать горячим — когда же оно застывало, то покрывало тело броней, которая, однако, гнулась
Одежду пришлось снять; однако, на этом берегу ее оставлять не стали: Эллиор увязал все в плотный узел, который тоже покрыл мазью, и, вместе с клинком, привязал на спину. Вообще, похожи они были на водяных жителей: оба темно-зеленые, покрывшиеся паутиной трещин — будто чешуей. Только глаза оставались прежними, и дышали они легкими, а не жабрами.
Когда они подходили к воде, Эллиор говорил хоббиту:
— Теперь, главное, запомни: что бы не случилось — ни звука. И береги силы — нам плыть и плыть. Несколько раз придется останавливаться — тогда просто перевернемся на спину… Готов?
— Мне бы побыстрее на тот берег перебраться!..
Все-таки, жутко стало Хэму, когда вошел он в воду, когда сделал первые шаги. Дно у берега все было разворочено — в глубоких бороздах еще клубилась муть. Все вспоминалось чудище — и где то оно теперь? — ведь тот жуткий остров, который видел он посреди течения, пропал и мог быть, где угодно.
Жутко было потом почувствовать, что дно уже ушло из-под ног, броситься в эту воду. Каждую мгновенье представлялось, что вот сейчас все кругом забурлит, и… От одной мысли хотелось кричать, а он шептал про себя: «Это все твое воображение. Лучше уж вообще ни о чем не думать — просто плыть да плыть…»
Однако, когда он попытался ни о чем не думать — как раз и стали всплывать самые жуткие образы. Тогда он стал вспоминать, как в прежние дни гулял среди родных холмов, как в этой же воде, вместе с Фалко, купался — как нырял, и какая она была ясная, на многие метры наполненная солнечным светом.
Он позабыл наставлении Эллиора — сразу же стал грести из всех сил. И, когда эльф, без всякого труда нагнал его и схватил за ногу — едва сдержал вопль — ему то подумалось… Он обернулся и увидел, что на берегу стоят, машут на прощанье ветвями, несколько энтов. Тоска сжала сердце…
Поплыли дальше — теперь уже в полсилы. Первые полчаса плаванья: страх рвался в душу Хэма беспрерывно, — и как он только не завопил, когда какая-то рыбка ударилась ему о бок!
По истечении этого получаса, когда они проплыли одну треть — пришло время и отдохнуть. Их, как раз снесло к останкам моста, и за один из обгорелых столбов, они и уцепились. Этот обгорелый обрубок некогда живого целого, был еще жив. Он был теплый, по нему пробегала дрожь. И тогда на темно-зеленом лице хоббита появилась улыбка: он представил, что в следующим году, этот столб, переборов смерть, вырвет из своих глубин зеленые, живые ветви.
И вновь плыли… плыли… никогда прежде не доводилось Хэму плавать так долго, и теперь у него болели и руки, и ноги.
Они проплыли еще с полчаса, однако, достигли только половины течения, так как уставший Хэм плыл значительно медленнее. И вот, когда оба берега были одинаково удалены, эльф схватил хоббита за руку. Стоило только увидеть как напряжено его лицо, какая тревога в его очах — сразу становилась ясно: надо застыть, и, чтобы ни случилось: оставаться недвижимым.
Хэм ничего не мог поделать с нервной дрожью, которая тело его пробивала. Также — ничего не мог поделать и с часто-часто бьющимся сердцем. Он попытался задержать прерывистое, кажущееся ему оглушительным дыханье, однако, и тут ничего не вышло…
А Оно почувствовало, как плывут они. Оно еще и раньше пробило остатки моста, и вот теперь приближалось. Вот звуки от этой вожделенной добычи пропали — все-таки Оно продолжало прислушиваться. Оно жаждало этой добычи. Оно чувствовало там что-то особенно лакомое. Остановаясь на глубине, вслушивалось… вслушивалось… чувствовало, как разлагаются в ее теле, эти еще живые куски, чувствовала, как, благодаря им, разрастается плоть. И вот уловило (правда, едва слышно) — частые удары сердца — начало подниматься к поверхности…
А Хэм почувствовал, как ладонь эльфа, легла на его сердце. Ладонь оказалась неожиданно холодной. Ледяные язычки дотянулись до сердца, окутали его, и хоббит почувствовал, что его сердце больше не бьется…
Легким движеньем приподнялся он вверх, и вот увидел, что его тело, которое он совсем больше не чувствовал, осталось в нескольких метрах внизу; вот и Эллиор лежит недвижимый, медленно сносится течением, а из глубин всплывает темная масса…
Стоило только захотеть, и вот он поднялся еще на несколько десятков метров. Теперь видны стали и, окутанные дымом Холмищи, и Ясный бор, и остатки Роднива, и западный берег, где клубилась тьма, да переползала вражья сила. Он устремился на затемненный берег за Фалко. Хотя вражий лагерь был огромен — он не сомневался, что найдет своего друга. Так и получилось.
Фалко, лежал связанный, грязный, избитый на дне телеги, под темным навесом, и, когда Хэм подлетел к нему — был без сознания. Но вот он открыл глаза, попытался пошевелиться, прошептал неуверенно:
— Хэм — это ты?
— Да — это я! — попытался выкрикнуть Хэм, однако, не услышал собственного голоса.
Фалко еще пошевелился, пробормотал:
— Наверное у меня бред. Как здесь может оказаться Хэм…
И, вновь, Хэм попытался закричать:
— Ты знай: мы тебя не оставим! Скоро — скоро мы к тебе придем.
Фалко все оглядывался, бормотал:
— А чувствие то такое, будто Хэм рядом. Ах, да ладно — все это, конечно, от расстройства… Вот как мне теперь к малышам пробраться?
Тут Хэма как прожгло: «Назад, назад — скорее назад! Сейчас главное рядом с Эллиором быть!» — не успела там мысль еще пролететь, как он перенесся через несколько верст, прямо к своему телу.
Он и Эллиор, совершенно недвижимые, сносятся течением, проплывают метрах в трех от стены слизи — хоббит еще витал возле своего тела, не мог вернуться.