Ворон
Шрифт:
Брогтрук вернулся через несколько минут. И видно было, что добродушие смягчило этот каменный лик. Нельзя было сказать, что он стал хоть сколько-нибудь красив, однако, теперь он походил скорее на человека проведшего жизнь в лишениях, и жившего неправедно — лицо очень огрубевшее, но все-таки лицо, а не морда орочья.
Он приблизился к малышам, показал им лапы, только что вновь вымытые, проговорил, как можно более спокойно:
— Вот и сделал! Рабы вновь закованы, но ни одного даже плетью не били. Что — успокоил? Пришлось еще поработать кулаками — эти тупицы шепчутся, что вы меня околдовали… Нет —
Младенцы слушали его, и больше не плакали, однако, по выражению их лиц ясным было, что ждали они не этих угроз, а чего-то совсем иного. Это же и Бругтрур почувствовал; он, вообще стал много чувствовать. Он осторожно склонился над ними, стал помахивать корабликом и произнес:
— Стану я вам рассказывать про наш поход… про город.
Он уже начал было рассказывать, как сильно хлопнул себя по лбу, и воскликнул:
— Я ж вас так и не накормил! Ну, что — не станете теперь отталкивать?
Отталкивать они не стали, но поели с аппетитом, и в миске ничего не осталось. Бругтрур с тревогой взглянул на Фалко, однако, тот лежал без всякого движения, с закрытыми глазами, мертвенно-синего цвета; и, только по выступившей на лбу его испарине, да по подрагивающему кадыку можно было понять, что он еще жив.
— Ты давай оживай поскорее. — пробормотал Бругтрук, и повернулся к младенцем, начал им рассказывать.
Все эти семь дней, Фалко пребывал между жизнью и смертью: одно бредовое виденье сменяло другое — то наползали из мрака орочьи морды, то еще какие-то твари, тянули к нему лапы, щупальца. А то, вдруг, проступит из этого мрака морской простор, зашумит волнами — он тянется к морю, шепчет, чтобы приняло оно его, как и в том, самом первом виденье — а тут опять орки…
Брогтрук конечно, подкармливал хоббита — причем отдавал ему лучшие куски — но и эти то «лучшие» куски были больному хоббиту только во вред. И концу этой недели он превратился в скелет обтянутый кожей.
На седьмой день, вскоре после случая с рабами, Фалко очнулся — он очнулся от голоса, и, сначала, даже, не понял, что это говорит орк:
— …С холма видно было, как ворота стали открываться. Я думал — Все! Сейчас наброситься на меня их войско! Я, конечно, сильнее всех, но против целого войска не устою! Никто на меня не бросился: сильнее становился свет, я такого света не видел. Знаете, свет обычно мерзок — колется, а тот нет — тот, как… красотка… — э-э-э не знаю, какое же слово… А! — ласкать! Ну ворота все шире открываются — все этим светом забилось, оказалось, что вокруг много всяких цветов было… Ну так вот…
И тут Фалко увидел, что это Брогтрук, стоя перед колыбелью на коленях, рассказывает; и радостно стало тогда хоббиту от того, что он, все-таки, не ошибся, что есть в этих созданиях, как и во всех живущих, искра изначального пламени. Он пошевелился, а Брогтрук тут же обернулся; лицо его изменилось, прежние каменные, непроницаемые черты вырезались на нем.
— А, очухался! Наконец то! А я думал кипятком ошпарить тебя, бездельник, чтобы ты наварил этим коротышкам своего варева! И мне сваришь, а то ноги опять чесаться стали!.. Грр-рр!!!
Орк был раздосадован тем, что Фалко мог слышать все, что он говорил: «Как эта тварь могла слушать?! Это унижает меня! Я должен казаться жестоким — тогда он будет трепетать предо мною…» — Брогтрук даже клыкам заскрежетал.
Он стал выкрикивать:
— Почему ты так долго валялся?! А?! Видишь — мне пришлось возиться с этими червями! Видишь — до чего дошло?! Ты за это ответишь!
— Да, ничего, ничего. — попытался успокоить его Фалко. — Я бы сказал, что вы очень хорошо за ними ухаживаете.
— Ну — ты поговори еще! — выкрикнул Брогтрук. — Ты за кого меня принимаешь?! — орку показалось, что он вскричал не слишком грозно, и потому, завопил по второму разу, но уже гораздо сильнее — так что малыши тихонько заплакали. — Ты за кого меня принимаешь?!!! Ты что, думаешь, я околдованный; думаешь меня в какого-то там елфа превращают?!! Я орк, я грозный Брогтрук, и, если захочу сейчас перегрызу и тебе, и им глотки. Да — у вас, должно быть, сладкая кровь! Ха-ха — что не ожидал! Мне пришлось это делать, ради денег, а не ради всяких елфийских штучек, вроде лубви!
Тут он подбежал к хоббиту, схватил его за руку… он намеривался рывком поднять. Однако, в последнее мгновенье, чувство жалости остановило его от этого резкого рывка. Брогтрук, все еще держа его за руку спросил:
— Сможешь идти?
— Да — смогу… — слабым голосом произнес Фалко, и, опираясь на лапу Бругтрука, кое-как поднялся.
Постоял некоторое время, пытаясь совладать с головокружением, затем, покачиваясь на неверных ногах направился к выходу. Кстати сказать, в эти дни Брогтрук сорвал с его шеи ошейник, верно рассудив, что он только помешает выздоровленью.
Когда Фалко открыл дверь, и увидел дождевые стены, еще более плотные, нежели, когда он впал в забытье; увидел темнеющий на размытой дороге, унылый караван — то горестный стон вырвался из его груди.
Если бы было солнце, то оно придало бы ему сил, но этот холодный воздух, этот дующий порывами, несущий дождевые сонмы ветер — все это только отозвалось в его груди тоскою. Он покачнулся, упал бы, если бы не поддержал его сзади Брогтрук:
— Что — совсем сил лишился, лягушенок?!
И опять в голосе орка, за деланном неприязнью, проскользнуло внимание.
— Нет, нет — теперь мне лучше. — тихо произнес Фалко.
— Пойдешь ли ты собирать свои корешки, или гнать тебя плетью?!
— Да, да — сейчас пойду. Я только хотел спросить у вас: ведь, после того, как вы… продадите нас в рудники, вы пойдете в Казад-Дум?
— Да! — выпятив грудь выкрикнул Бруктрук. — Конечно, я пойду на Казад-Дум, и вернусь с новыми рабами — с гномами!..
— Вы не вернетесь от Казад-Дума. — печально прошептал Фалко.
— Что ты мелешь?!
— Зачем, зачем Тебе это? Прошу Тебя — очнись. Ведь — Ты совсем недавно были гораздо счастливее, нежели в какое-либо иное время. Так зачем же Казад-Дум? Разве Ты не знаешь, что там будет: кровь, вопли, смерть… Но там вы не найдете того города, о котором грезили перед младенцами.