Ворон
Шрифт:
Тут дева протянула на ладони желудь, похожий на око солнца, в тот рассветный час, когда, мягкое, и могучее, наполненное трепетом жизни, только выглядывает оно из-за облаков. Тогда я долго созерцал этот желудь, и все не мог им налюбоваться. Дева же и говорит:
— Когда мы летели над печальными полями, этого движущегося к осени мира, настигла нас стрела. Попала она моему брату в самое сердце. Я бы могла спасти его желудем жизни, но — тогда погибнет моя матушка, тогда пойдет к закату наше королевство — ибо сильна тьма корысти, что клубиться вокруг ее полей.
И тут увидел я, что вокруг нас стоят какие-то полупрозрачные фигуры — значит, все-таки не ошибся я, когда решил, что у рощи многие
— Милая, молодая принцесса. Исцели своего брата, и возвращайся — правь нами. Просим тебя — ибо сердца наши кровью обливаются, видя, на сколь ужасную гибель, обрекаешь ты себя, Правительница Хрустального Замка.
Вздохнула она печально, положила тому человеку желудь в ладони, и молвила:
— Сердце правительницы должно быть столь же хрустально чистым, как и дворец, который вздымается до звезд, а иначе тьма почувствует слабость… Если же я воскрешу брата своего, так, значит, уж и не будет той чистоты — ибо, для своего блага, для своей жизни его воскрешу, а мать оставлю умирать. Нет — темным тогда станет мое сердце — погибнет тогда моя Родина. Передайте моей матушке, что любила ее до последнего вздоха, а теперь прощайте — время пришло.
И тогда человек этот поднялся; вздохнул печально, поцеловал ее в лоб, шепнул:
— Прощай, любимая моя доченька…
И все те, кто стоял в те минуты вокруг нас, взмахнули руками — и вот уже вместо рук появились белые крылья. Лебединою стаей взмыли они в самое поднебесье, и там, словно печальный вздох ветра пронесся: «Прощай!»… Вскоре их уже было и не различить в весенней лазури.
А я, пораженный, сидел на березовом стволе, и созерцал девушку, которая обнимала брата своего, шептала нежные слова.
И вот она взглянула на меня: никогда не забыть мне этого взгляда; никогда не забыть ни одного из тех мгновений — каждое ее слово, каждое движенье души — все сейчас, так же, как и тогда.
Вот протянула она мне руку, вот прошептала:
— А вспомнишь ли ты, Сикус, как десять лет назад, твой отец эту березу рубил?
— Да — помню, рубил..
— Нет — ты вспомни, чувства свои тогдашние. Вспомни, как совет вашего города присудил всю эту березовую рощу вырубить, и потому только, что один безумный старик показал, будто видел, что здесь ведьмы собираются. Вспомни, как сердце твое боль охватила, как только увидел ты эти березки стройные, как полюбил ты их красоту спокойную, как заплакал, как отцу в ноги бросился, когда он первый удар нанес, и полетели щепки — вспомни, ты чувствовал, будто живую плоть рубят… Вспомни — ты обнял отца за ноги, и, рыдая, кричал ему: «Батюшка, батюшка — что ж делаешь ты?! Уж заруби меня, но березоньку не губи!».. А он тогда ударил тебя кулаком — у тебя все лицо в крови стало, и без сознания ты повалился. Он тебя тогда в сторону и отбросил, а сам продолжил рубить. Ты же, недолго без сознания пролежал, как очнулся, как увидел, что березонька эта падает — так и бросился ты на лесоруба и вцепился ему зубами прямо в руку, которой рубил он. И, ведь, знал ты уже, что дальше тебя ждет; но, ведь, не отцепился; ведь, продолжал зубы сжимать — а он тебя по голове бил — до тех пор бил, пока ты сознания не лешился. Потом тебя наказали — страшно наказали… Но рощу ты спас! Ведь, отец твой уже не смог в тот день рубить, а на следующий день какие-то иные дела нашлись… Так и осталась она средь полей этих красоваться, да плакать, над погибшей своей сестренкой…
И тогда, действительно, вспомния я все то, о чем говорила она, сильнее сжалось мое сердце; и страстно захотелось узнать мне всю ее историю. Я, помню, весь выгнулся к ней, намеривался задать первый вопрос, и тогда — бросились со всех сторон, с криками, с воплями — эти городские люди, этот пьяный сброд…
На них, опасаясь, что побегут, стали кидать сети — однако, они даже и не пошевелились. Тогда эти орки в человеческом обличии — принялись их избивать — кто дубинками, а кто — ногами.
Бросился я на них, стал в стороны расшвыривать, да какой там — мне самому несколько ударов досталось, чувствую, как кровь по лицу стекает, сам плачу, да кричу:
— Что ж вы делаете, изверги?! Кто ж вам такое то делать позволил?!..
Наконец на меня эти нелюди окружили, глаза мутные вылупили, дышат тяжело, и чувствуется, ведь, что им, как вампирам — кровушки хочется. Вот выходит один из них и орет:
— Ты что это: с колдунами заодно?! Ну, хватай его — вместе их судить станем!
Подлое у меня сердце! Только недавно в человека был возрожден, и вот — уже вновь в орка обратился. Испугался я наказания — даже и не смерти больше испугался, а того, что потеряю свое положение, что не смогу, так же, как прежде, вверх продвигаться. И вот выкатил я грудь свою тощую, да завопил:
— Да кто вы такие?! Да вам послышалось, наверное что-то?! А — знаю — вам послышалось, что я вам неверные команды отдаю! Так вас то они и околдовали, вас то и станут судить — я ж, кричал: «Бей сильнее!», а потом: «Вяжи!». Вяжите их на самом деле — в город пора.
Переглянулась тут вся эта пьянь, плечами поникли — мозгов то у них, как у орков, почитай и нет — поверили мне; стали их вязать, да в город понесли. Тогда, от побоев умер уже юноша, а девушка, хоть и лицо ее все окровавленное было, хоть и платье ее белое все в крови — смотрела на меня прежним своим ясным взглядом, и такая сила в этом взгляде была, такая любовь ко мне, подлому; что не выдержал я, отвернулся, а потом то — опять посмотрел; и сам, чувствую — плачу. «Как же, думаю — несу самое дорогое на муки, да на казнь; неужели нельзя остановить! Ведь, сейчас то еще не поздно — можно, ведь, придумать что-нибудь».
Тут меня дернул за плечо тот детина, который недавно попрекал меня, что я околдован (мое место, стало быть, хотел занять) — теперь он даже заискивал:
— Я!.. — рычит. — …Ничего! Я — слышал, что вы кричали: «Бить сильнее!» — так вы на меня то не докладывайте, я ваш верный слуга до конца буду!
И все тут кругом загоготали, и каждый что-то свое, подлое выкрикивает, и каждый то ко мне с лестью лезет — чтобы только не докладывал.
И так мне тогда тошно стало — так хотелось от всего этого мелочного, грязного вырваться!.. Но я уж боялся на ту девушку смотреть — побоялся, что вновь поддамся я тем чувствам, и тогда уж точно схватят меня…
Так и донесли ее до самого города, связанную, а я то все где-то позади плелся, да под ноги себе смотрел.
Прямо в тот же день устроили суд. У нее спрашивают:
— Видели, что у тебя, ведьма, были сообщники. Говори: где они теперь, и как их поймать можно?
Отвечала девушка:
— Со мной был только любимый мой, но его душа уже свободна и дожидается моей души. Остальные — то были лишь тени, близких мне людей, и они уже никогда не вернуться в этот мир.
Тогда обращаются ко мне:
— Правда ли, что у нее были сообщники?
Вот какие мысли у меня тогда в голове бились: «Ежели скажу, что никого не было — так поверят мне. Но мне же позор будет, никакого повышения. Если же скажу, что там, действительно, было много колдунов, так стану героем — еще продвинусь. Но, ведь, ежели скажу — так страшные муки ждут — так-как неприменно должны схватить сообщников!»
И вновь вспомнилась мне березка, чувства мои тогдашние детские. И все в душе моей перемешалось, и уж едва я стон сдерживал, когда боролось во мне это правдивое — человеческое и подлое — орочье. Вновь выкрикнул судья: