Ворон
Шрифт:
Фалко вспомнил, о том, что случилось в повозке; однако — он не отчаивался, он все еще надеялся, что этот орк поймет, услышит его. И он проникновенным, трепещущим голосом, в котором столько сострадания было, что и камень бы вздрогнул, заговорил:
— Он околдовал тебя, и твой разум, должно быть, спит. Но, он не мог вырвать из тебя то, что было в тебе прежде. Слышишь — не мог! Это никто не в силах сделать; потому что то, что ты вообразил — то от искорки, которая под камнем, в сердце твоем сокрыта!.. Ах, да я знаю, что не понимаешь ты меня совсем — но вот посмотри — эти малыши тебя помнят… — помнят, как ты о городе
Брогтрук замычал, как какой-то несчастный зверь, замотал, своей большой головой; вновь взглянул на Фалко, и на мгновенье в глазах его вспыхнула ненависть — впрочем, только на мгновенье. Потом, там вновь все померкло в прежнем, бессмысленном выражении — и он вновь шел опустив голову…
А Фалко, жалеющий этого орка, так же как младенцев, все тем же проникновенным голосом говорить ему:
— И тогда я стоял на высоком холме Видел город окутанный светом; Позабыл я про холод, забыл о зиме — Все наполнилось сладостным летом…Но голос Фалко все-таки был услышан одним из орков, который сидел на телеге, ехавшей пред ними. Тот орк взревел; перескочил к ним, и несколько раз сильно ударил хоббита…
— Что ж вы делаете то, окаянные?! — вскричала бабушка — однако, ее голос потонул в пронзительном железном скрипе.
Уже погружаясь в забытье, Фалко глянул таки вперед, и увидел, что пред ними раскрываются многометровые железные врата; а еще он увидел, что далеко-далеко за сворачивающей к юго-западу грядой, лишь на краткое мгновенье мелькнула — частица яркой небесной лазури. Таким свежим небо бывает только в первые дни зимы (хоббит и забыл, что в его родных местах сейчас только сентябрь). Темный, крупный снег, валил все сильнее и сильнее; и, когда телега въехала в ворота, лазурная прядь померкла.
Перекрывая друг-друга, борясь друг с другом, выла то метель, то волки.
Когда створки закрылись — с пронзительным, отчаянным воплем вскричал, в этой снежной круговерти ворон; и на мгновенье, в круженье мириадов снежинок, мелькнуло его око — бесконечно одинокое, чего-то ждущее, бездонное око ворона…
Глава 8
Барахир и Маэглин
В следующие дни погода стояла сумрачная, почти осенняя.
Ни Барахир, ни Маэглин не знали, что темное это, беспрерывно льющее холодным дождем покрывало развесилось до самого Нуменора. Они шли и шли по размытой дороге на север, и несмотря на то, что нигде не было ни единого просвета — каждый грезил, что где-то есть и свет, и счастье.
За три дня проведенных в дороге ни одного путника не повстречалось им, ни один зверь не пробежал по близости, и лишь иногда, задевая крыльями тучи, пролетали какие-то темные птицы.
Питались ягодами и грибами. На ночь, отыскивали под корнями редкие сухие веточки, и с немалыми хлопотами разводили костерок — жадно тянули к нему руки. Тряслись, подбрасывали все новые и новые ветви, и те трещали, выпускали густые клубы дыма, кое-как разгорались, грели их…
За эти дни и следа от былой неприязни не осталось в сердце Барахира. Теперь он чувствовал, насколько же несчастное и одинокое создание его спутник; и ему было порой до слез его жалко.
— Маэглин, а ты любил когда-нибудь? — спросил на одной из ночных стоянок Барахир, который сам вспоминал Эллинэль, и плакал, зная, что среди дождя, все одно — никто этих слез не увидит.
Если бы даже мог, Маэглин не ответил бы — воспоминанье, об улетевшей к западу деве было для него святым, он хранил его, как величайшее свое сокровище, и не собирался с кем-либо им делится. Он даже и не замычал — отвернулся во тьму, но по тому, как сверкнули его глаза, по тому, как сжались плечи, Барахир понял, что любовь была, и несчастная.
Тогда Барахир проникся к нему еще большей симпатией. Он говорил:
— Ну, ничего. Никакая разлука не бывает вечной…
Четвертый день начался ничем не отлично от своих предшественников: те же тучи беспросветные, да мерно опадающая к земле серая водная масса. Барахиру было тоскливо и он, разбрызгивая густую дорожную грязь, ворчал:
— Хоть бы случилось что-нибудь. Ну, хоть что-нибудь. Ведь нельзя же так все время идти да идти, да видеть только этот дождь!
Тут на ходу он стал сочинять стихи, и сочинил их не мало — до тех пор пока его, так опрометчиво высказанное пожелание, к сожалению, не сбылось.
Пред ними открылось широкое, плавно уходящее вниз поле, и на нем, полотнами дождя, виднелась довольно широкая, от Серых гор, и впадающая парой верст западнее в Бруиненн. Река эта разрывалась островом.
Весь остров этот занимал городок, который Барахир видел с вершины мэллорна, но тогда из-за дальности, он представлялся ему лишь пятнышком. Стены были сложены из громадных, но неуклюже обработанных блоков. Вообще город имел такой темно-расплывчатый цвет, что казалось — весь его слепили из грязи дети великанов, да и убежали, оставили размокать под дождем.
Они прошли не более сотни шагов, когда услышали пение. Пели из всех сил, надрывались до хрипоты, и удивительным было, что эти несчастные, сорванные голоса стараются зачем-то петь счастливо:
— В дождик, в холод, в град и снег, Убирай с полей побег! Для грядущих, долгих лет, Жабда примет наш привет! Соблюдай, законы чти, Будет Жабда наш цвести. Будем улицы мести, И плоды к тебе нести!..Вскоре стали видны и певшие — то было десятка три погруженных в уродливые мешковатые, серые одежонки маленьких, костлявых людишек. Все они ползали на коленях в грязи, выкапывали картошку, и складывали в здоровенные, ржавые ведра, которые волочили за собой, пристегнутыми к руке. Когда такое ведро набиралось доверху, человечек резко вскакивал, и согнувшись под его тяжестью, но не переставая петь, волочился к телеге, такой дряблой, что, казалось, того и гляди развалится. Он подбегал к ней, с громким кряхтеньем поднимал ведро, высыпал его содержимое за борт, после чего бежал обратно, плюхался в грязь и продолжал петь эту глупую песенку, в которой было еще много куплетов, но в каждом повторялось непонятное слово «Жабда».