Ворон
Шрифт:
— Меня, значит, послушать хочешь. Ну что ж: могла, ведь, я тебе все о жизни твоей дальнейшей выложить… Да — могла бы тебе эту муку дать — ведь, только взглянула на тебя — сразу все и узнала; и, даже то, как убежишь ты, и, страдая, ползти будешь — все это открылось… Все эти годы стремилась увидеть тебя — сначала потому только, что проклятье так надеялась изничтожить; ну а потом, день изо дня чувствуя, что по прежнему любишь ты меня — и я тебя полюбила… Конечно, после всего этого, нам не суждено быть вместе. Нет, нет — у нас разные дороги… Я только рада, что довелось нам свидеться, но скоро уж разлука…
И вновь Маэглин едва сдержал страстный, с такой тоскою рвущийся вопль: «Но почему же?!» — он благоговел пред нею; он вглядывался, он внимательно запоминал каждое из проходящих мгновений; он сидел не двигаясь, не моргая, струною вытянутый,
Но она то, конечно, все это чувствовала; конечно она все эта понимала. И вот вновь вытянулась ее рука в черной перчатке, крепко обхватила его у запястья, а он невольно вздрогнул, так как показалось ему, что — это леденящий ноябрьский воздух сжался, пробрал до кости, мурашками побежал.
— У нас разные пути, поверь мне. — с чувством произнесла она.
Тут из воздуха вспорхнула летучая мышь, уселась прямо на свечу, сложила на пламени крылья, и Маэглин наконец тот смог увидеть ее лицо. В мрачном, рассеянном воздухе свете, было видно впалое, очень худое, мертвенно-бледное лицо. Однако — это был вовсе не скелет — это был живой человек. В глазах боль, страдание… И она шептала:
— А я знала и об сегодняшней нашей встрече. Недели две, а, может, и три назад; а, может, мне приснилось во сне, будто мы…
Тут Маэглин, весь покрывшись испариной, охваченный таким горением, что вновь в глазах темнело, и не сказал, а с мукой выдрал из себя, сначала тихий, но в конце перешедший в вопль, кусок:
— А я то… а я то… Я пораньше… То есть!.. — его колотила дрожь. — Может и не пораньше, но видел этот сон, еще в том городе которого нету уже, который я… предал! Ну, вот я там в духоте, я, мерзавец, в своей коморке зажавшись, скорчившись на этой г-грязной кр-ровати! Я сон то этот тоже увидел. Вот… вот вы подождите — немного совсем подождите, а я скажу, что в том сне было. Всего сна я не помню, но и отрывочек то дорог мне! Город видел в нем, может, и есть что-то от Туманграда, но все преображенное, как только во снах бывает. Залитые каким-то неописуемым светом улицы! Такой свет… его словами не опишешь, потому что нет ничего подобного на земле… Знаете — там много людей, но все свободно двигаются, будто они не среди стен, но среди поля. И знаете, что самое главное: все друг другу, как братья и сестры. Нет, я даже не так говорю — вам, наверное и тягостно мою эту речь слышать; но, все-таки, уж позвольте — я вам договорю. Нет — даже не братья и сестры; а как бы соприкасающиеся друг с другом душами — ну, то есть идешь, и чувствуешь в каждом частичку самого себя; то есть, такое согласие в каждом чувствуешь. Ну, как самые-самые лучшие друзья, которые всю жизнь вместе были, которые не то что с полуслова, а даже с мысли еще не произнесенной друг друга понимают, но только еще выше!.. И так то, кажется, что этот чудесный город не то что из каких-то камней сложен, а из самой жизни — и растет там все — понимаете, нет ничего вокруг недвижимого — но все в неустанном преображении пребывает. Ну и в этом то городе, где Все Часть Меня — рядом со мною Вы были. Мы просто шли, но нечего более чудесного, ничего более необычайно я никогда и не видел, и даже помыслить о большем не могу! Понимаете — это совершенно не земное, немыслимое блаженство — мы соединились где-то в глубинах этого сна, и это то такой восторг был, будто я умер, умер уже — вы понимаете — это такое было! Это высшее было! Мы шли, а я вас любил, и это жизнь, жизнь — истинная жизнь была!.. И я там ваше имя… имя… имя… имя!!! Имя!!
Он заорал он — и крупная дрожь пробивала его.
— Я там, понимаете ли, я в этом сне ваше имя узнал! Ваше истинное имя, ну то есть — не сочетание звуком бессмысленное, а то имя, которым душа ваша обозначается… Ну вот, понимаете, понимаете ли…
Он задыхался, но выкрикнул: «- Нет вы подождите — я не все еще договорил! Не все не все! Не говорите!» — он при этом еще и руку свою выставил, словно бы желая остановить то, что могло из нее вырваться теперь. И он продолжал; то шепча, то выкрикивая:
— Я в том сне, почувствовал, что после смерти суждено нам встретится! Понимаете, ах — ну понимаете ли вы меня?!.. Как же я вас люблю, как же я вас любил все это пламя… ой время — ну, в общем и пламя и время. Эх, я и горел, и гнил, в болоте и задыхался — а иногда — так сжимал голову, и так стонал — от боли… боли — часами так порой стонал. Потому что мне было тесно без любви, понимаете ли — без той любви, вот когда душа к душе, и чувствуешь часть своей души в твоей душе; ну и часть твоей души во мне прибывает, и такое то согласие… Ну вы уж извините меня за эту сбивчивую речь; ну вы уж знаете, что кроме вас, Любовь Святая, и никого-никого не любил. Никогда вам не изменял, да и разве же можно Любви изменять?! Я клянусь вам — нет, нет не изменял. Я чист перед вами… Мы будем в том городе…
Но тут лик его сильно изменился, стал темным; и следущие слова он буквально выплевывал, как-то весь перегнувшись к полу:
— А знаете: я мразь, и никогда то мне в тот город не попасть. И знаете — попаду в преисподнюю, потому что я предатель. Потому что вот тут сейчас вам в исступлении про любовь выкрикиваю, а по моей то вине целый город погиб. Понимаете: мне эта духота ненавистна стала — и я свою коморку предал… Нет, нет — что я опять такое говорю — я ж детей, матерей, разных, разных совсем незнакомых мне людей предал. Вот понимаете: можно как угодно себя утешать — а вот это по моей вине сотни детишек погорели, да зарублены были. Вот я, подлец, вам сейчас о небесном граде вещаю, а на мне эти детишки — это ведь я их пожог и порубил. Нет — тут нельзя себя обманывать: пусть я их и руками не рубил, и в огонь не кидал — но язык то мой виноват. Что такое разрубить — это только движение мускул краткое — это только следствие. Но, я то их на это послал… Нет — меня это и раньше мучило, но не так — нет совсем не так, как теперь. Теперь я, как проснулся перед вами; вот перед вами то все это в полной мере ощутил… Ну что же, что же — да достоин преисподней — но, все, таки, и там память об граде сохраню. Понимаете, уж этот сон — уже частью меня стало. Так значит — будет меня и раскаяние по убитым терзать, но и это то блаженство никакие муки из меня не выдерут. Потому что я… Человек… Но что я говорю: кажется, все не то — не то говорю…
И тут лицо его вновь просияло; вновь появился в них проблеск чего-то иного, прекрасного, все еще зажатого — телом, жизнью, законами бытия…:
— …В этом родстве с окружающим, между нами, было нечто такое сокровенное, чего не должны были видеть, слышать, даже и они. И вот тогда-то, я не помню кто — вы ли мне, или же я вам — шепнули: «-Давайте убежим от всех них». И вот мы ушли от них; мы были в какой-то прекрасной зале, и там мы молвили друг другу: «Я люблю тебя»… — тут он вскрикнул, из носа его кровь пошла, и он, сжавшись, зашипел. — Так зачем же мне это говорить, когда это здесь, в этом мире, в этом воздухе — прозвучит лишь искренними словами, когда там то — это было сердцем всего мира! Понимаете, мы чувствовали тогда себя богами огромного творческого пламени. Понимаете ли — мы чувствовали, что из этих слов рождаются миры! Целые миры! Должно быть что-то сродни такому чувствовал и Иллуватор, когда создавал этот мир; ведь, не мог же этот мир, без любви создаться. Он столько в себе любви — этот мир несет! Столь в нем этого прекрасного чувства сокрыто! О небо, о звезды — как же прекрасно, как же невыразимо прекрасно словами бытие! Как же прекрасно, что мы есть, что мы можем так чувствовать. Любимая, Любимая — я могу вам так говорить, хотя и не следовало бы — главное то — это то, что мы чувствуем, что в нас!.. Ну вот — опять моя речь становится сбивчивой; наверное непонятно… Но я ж столько сказать хочу — я ж столько молчал… И пусть мне суждено пройти через преисподнюю… Но! Я! С! Памятью! О! Вас! Любовь! Поднимусь! Из! Преисподней!.. Я люблю, люблю, люблю Вас!
Он пытался еще говорить, но уже не мог, что-то сдавливало его горло…
Наконец он смог отдышаться, и тут же выдавил:
— Как же мог почти забыть этот сон?! Да неужто и в смерти такая мгла, что и это, самое искренние — покрывается пеленою пока ничего не остается?! Нет — не верю, что так!.. Скажите — ведь, и вы этот город видели?!
И он до боли сжал стол; вытянувшись вперед, с такой силой грудью вжался в его поверхность, что затрещали ребра; впрочем он этого не чувствовал — он ждал ответа:
— Да — это же видела и я. Это будет, но не сейчас не в этом времени. Сейчас, каждого из нас ждет своя дорога. Каждый из нас должен принять свои муки…
Маэглин порывисто вскочил стола, но тут же рывком вернулся назад, на место. Он вновь не решался говорить что-либо, так как боялся этих слов — они же должны были стать последними, обращенными к ней. Он с жадностью вглядывался в ее лицо, а потом медленно, как бы выталкивая каждое слово, произнес:
— Но ты мне скажи мою судьбу. Пусть, я все узнаю. Как по карте посмотрю, сколько мне еще по годам топать до новой встречи.